Джеймс Болдуин - Современная американская повесть

— Их откопают. Вот увидишь, Анна. Когда большая авария, их спасают; все обходится хорошо. Вот когда маленькие — тогда погибают. Но если Энди не выйдет… — она осеклась и продолжает с яростью: — если Энди там останется, тем лучше для него. Ну, чего ты, Анна? Вот увидишь, Джим вернется, их откопают. Только… Господи…

А вы не могли бы вырезать такую камею и пришпилить к вашим эстетическим сердцам? Все это так четко, так прозрачно, так классично. Потревоженные сумерки, огромный, как гора, террикон, надшахтное здание; четкие линии, нагая красота, а на этом фоне вырезаны — их делает крохотными бескрайняя ночь и высокое надшахтное здание — черные фигурки, которые стоят, понурив головы, и ожидают, ожидают.

Право же, это достаточно классично — женщины, как греческие статуи, очертания печали, простые и плавные, вырезанные так строго, навечно. Право же, это достаточно оригинально, причудливое сочетание предметов и фигур: вон у того нет ноги, а вон горгулья, у которой нет руки и срезана половина лица. Их изваял в борьбе за Жизнь скульптор Уголь. Это он рукою Мастера выложил замысловатую мозаику на этом лице: раздробленный уголь перемежается клочками кожи и нитями каменной пыли. Хотите вы приобрести эту камею? Назовите ее Раско, Вайоминг — дайте ей имя любого из тысячи рудничных поселков Америки в ночь, когда на шахте случится обвал. А посредине вырежьте заявление, уже подготовленное администрацией: «Катастрофа, которую невозможно было предотвратить… (Спрячься, укройся в тени, племянник управляющего, инспектор безопасности, проморгавший скопление газа!)… со всей возможной поспешностью доставляется оборудование… прилагаются все усилия… компания не жалеет затрат… чтобы спасти… или откопать тела…»

(Дорогая Компания, твои рабочие заключены в гробницу голода, смертельной нищеты. Твои рабочие задыхаются: в стенах твоей цитадели, Компания, не веет воздухом свободы. Поскорей приготовь заявление; поспеши, не то они начнут дубасить кулаками стачки, взмахнут киркой революции.)

Так вот, пожалуйста, не угодно ли такую камею? Сгусток крови умирающего заката, тишина. Ни рыданий, ни слов. У отчаяния нет языка. Он давным-давно вырван недобрыми предчувствиями. Ни звука — только плач детей: как давно он сливается с отдаленным гомоном потревоженных взрывом птиц. И в полутьме они стоят и ждут, резко, четко вырезанные на фоне надшахтного здания. Ветер, пожалев их, швыряет им в глаза угольную пыль, глаза щиплет, и им даже кажется, что прихлынули слезы и принесут наконец облегчение.

«Он вернется». Когда его откопали пять дней спустя, он был подавлен, тих. До того отощал и зарос бородой, что Бен расплакался, когда его увидел.

— В марте, Анна, — сказал он. — В марте, даже если мне придется достать солнце с неба и продать его.

Шепотом: — Уплатите мне всего одну треть стоимости талона. Всего лишь одну треть наличными. Вы же знаете, он стоит гораздо дороже. Я сам все куплю вместо вас; они подумают: я для себя, а вы мне заплатите одну третью часть наличными.

С усилием выдавливая слова, которые от робости застряли в горле:

— Я думала, может, перед праздниками у вас окажется какая-нибудь поденная работа. Полы вымыть или постирать. Я знаю, у вас есть кухарка. Я ведь много не прошу, всего пятьдесят центов в день.

Страх, все время страх. Зря ты затеял это, Джим: разве можно работать под такой ненадежной крышей?

Да, но в марте — новая жизнь… За то, что я снесу эту развалину и расчищу участок, мне никто ни цента не заплатит. А даром я работать не могу, мне нужны деньги.

— Мама, теперь растет цикорий вместо кофе? Мы уже никогда больше не будем пить кофе?

— Мама, у меня болят зубки.

— Мама, если Мэйзи вот так пальчиком ткнуть, он глубоко-глубоко вдавится.

— Мама, у нас больше совсем нечего кушать, мам?

— Весной в марте мы отсюда уедем, малыш. А теперь бай-бай. Баиньки-бай. Мама песенку споет, а ты будешь баиньки.

Март. Промозгло, сыро, обжигающий ветер, снег. Погода и та против нас. Придется подождать, ничего не поделаешь. Зато в апреле. В апреле уж наверняка.

Всю зиму он, рискуя жизнью, проработал под хлипким навесом, потому что, вздумай он его снести и очистить от обломков участок, ему не заплатили бы за это ни гроша, а работать даром — для него непозволительная роскошь. Всю зиму дети разбухали от крахмала. Всю зиму кожа трескалась у нее на руках от тяжелой поденной работы.

Зато у дома уже стоит в ожидании ветхая повозка, и Джим прибил к ней еще одно грубо сколоченное сиденье и приладил самодельный тент, который можно снять при желании. Джим приискал также дряхлую ломовую лошадь, вступил в переговоры с владельцем и сторговался с ним. И иной раз, вывозя уголь, шагая в утренней темноте на работу, отмывая от угольной пыли лицо, Джим внезапно останавливается и хрипло говорит: «Апрель». И Анна теперь часто прижимает руки к сердцу, вспоминая новые и непривычные слова надежды, вокруг которых буйно вьется детский смех.