Джеймс Болдуин - Современная американская повесть

Он поднял голову и посмотрел туда, где во главе колонны стояло штабное начальство. Три или четыре офицера собрались на дороге. Полковник был среди них, подтянутый, почти франтоватый, в новых брюках и ботинках. Его фуражка с блестящим серебряным листиком была сдвинута на затылок. На боку висел пистолет калибра 9,65, отделанный серебром и перламутром. По обыкновению он был заряжен, но зачем — неизвестно, ибо никто еще не видел, чтобы полковник из него стрелял; впечатление создавалось такое, что это просто эмблема, символ власти, как золото на фуражке или гранаты на груди. Как трость, как кличка Каменный Старик, как задумчиво-важное выражение лица, пистолет был лишь принадлежностью спектакля, и слава богу, думал Калвер, спектакль не так помпезен и оскорбителен, как можно было бы ожидать. Ты просто должен поверить, что полковник одинаково немыслим без пистолета и без клички Каменный Старик, а раз так, раз спектакль безобиден и просто тешит его тщеславие — стоит ли винить человека, спрашивал себя Калвер, за то, что ему жалко расстаться с аксессуарами?

Маникс тоже наблюдал за ним, наблюдал, как с легкой улыбкой, скраденной сумерками, засунув большие пальцы за пояс, полковник постукивает носком башмака по песку — моложавый и свежий, беспечный, как атлет посреди гудящего стадиона, уверенным в своей победе задолго до начала состязания. Маникс откусил кончик сигары и со злобой выплюнул.

— Ты только посмотри на этого сморчка. Думает, мы сдохнем и а пол дороге.

Калвер перебил его:

— Слушай, Эл, что же делать с гвоздем? Ты бы сказал полковнику, он разрешит тебе сесть в…

— Ну нет уж, — яростно прохрипел Маникс. — Не дождется, садист, Эла Маникса он не укатает. Сколько этот сукин сын пройдет, столько и я пройду, и еще милю. Он говорит, штабная рота в спячке. Ладно, я ему покажу. Я по битому стеклу пойду — не попрошусь в машину. Я…

Они молча посмотрели друг другу в глаза и смутились: каждый прочел во взгляде другого свои мысли. Затем оба отвернулись. Маникс что-то пробормотал и начал шнуровать ботинок.

— Правильно, Эл, — услышал Калвер свой голос. И почувствовал, что силы его на исходе.

Наступала ночь. В оцепенении он смотрел на дорогу: там, опираясь на винтовки, сидели люди, курили, переговаривались тихими, усталыми голосами, над ними в сумерках огромным сизым облаком поднимался дым, взвивались и падали в панической суматохе тучи мошкары. В болоте лягушачий хор завел свою безумную песню, в звуке ее Калвер слышал отголоски своего отчаяния. И чувствовал, что силы его на исходе. Значит, и в Маниксе жил этот инстинкт — не страх перед физическим страданием, не тот ужас, что обуял их на залитой кровью поляне, а нечто другое — атавистический голос, который вновь приказывал им: ты должен . Как глупо было думать, будто у них есть своя философия; она оказалась хлипкой, как карточный домик, и этот голос, гудящий в мозгу, — ты должен — превратил ее в прах. Они были беспомощны, как дети. Та бесконечно далекая война осквернила их ум навеки. Шесть лет они провели в блаженных снах о мире, чтобы проснуться в холодном поту, понять, что они по-прежнему солдаты, и подчиниться прежним приказам. Солдаты. Даже если они не молоды. Банковские служащие, торговцы, юристы. Даже если они устали сверх меры, как сейчас. Ты должен пройти пятьдесят восемь километров — и заглушить этот голос они так же не могли, как не могли превратиться в русалок. Калвер боялся, что не пройдет, и знал теперь, что Маникс тоже боится; одного он не знал — презирать себя или ненавидеть за то, что этот страх борется в нем с крохотной, еле теплящейся гордостью.

Маникс поднял глаза от ботинка и поглядел на полковника.

— Да, черт возьми, все правильно. Пройдем, — сказал он, — и вся моя рота пройдет, даже если мне придется тащить их волоком. — В голосе его были нотки, которых Калвер никогда прежде не слышал.

Вдруг в тишине раздался монотонный голос полковника:

— Ну что ж, Билли, давайте подыматься.

— Батальон, стройсь! — Команда майора, нетерпеливая и пронзительная, многократно повторяясь, прокатилась по дороге.

— Кончай курить! — Синее облако растворилось в воздухе, рой мошкары ринулся вниз. — Стройся, стройся, — неслось по цепи, и батальон поднимался на ноги — не разом, а мерной, неторопливой волной, как поднимается после порыва ветра пшеница. Маникс выпрямился и, взбивая пыль, стал боком съезжать с насыпи к своей роте. Рота стояла в голове колонны, прямо позади штаба. Калвер тоже стал спускаться и еще на полпути услышал команду Маникса. Она звучала властно и намеренно грубо: