Джеймс Болдуин - Современная американская повесть

— Хорошая будет ночью прогулка, — повторил голос.

Калвер открыл глаза и сквозь ослепительное кружево листвы и света увидел широкое, розовое, улыбающееся лицо сержанта О’Лири.

— Черт, — сказал он, — не напоминайте мне, О’Лири.

Сержант, улыбаясь, двинул плечом в сторону палатки оперативного отдела.

— Нашему-то никак вожжа под хвост попала?

Он хихикнул, нагнулся и, притворно застонав, взялся за ногу.

Тоска, вдруг охватившая Калвера, была почти осязаемой, смеяться ему не хотелось.

— Вы еще под е ржитесь за ногу завтра утром, — сказал он, — и будет вам не до шуток.

О’Лири улыбался.

— Не стоит огорчаться, мистер Калвер, — сказал он. — Обычный марш-бросок. Вы и моргнуть не успеете, как все кончится. — Он помолчал, ковыряя носком башмака в сухой хвое. — Скажите, что там болтают насчет недолета в третьем батальоне?

— Почем я знаю, О’Лири? В газетах ничего не написано.

Проехал еще один грузовик с санитарами, а за ним джип, где сидел майор Лоуренс в каске, с выражением мрачной надменности на лице — руки его были скрещены на груди, как у легионера, въезжающего в завоеванный город.

— Но насколько я понимаю, — продолжал Калвер, снова поворачиваясь к сержанту, — кое-кому там досталось.

— Вот паразиты, — сказал О’Лири. — Спорить могу, что стреляли барахлом, которое валялось на Гуаме с сорок пятого. Неужели у них мозгов не хватает? Да я сам видел эти мины в прошлом году: лежат в штабелях с меня высотой, и дождь их поливает каждый божий день, и ржавчина их ест… И, видишь ты, брезентом их накрыли; а что в нем толку, если они там шестой год валяются. Помню, раз…

Калвер не прерывал его и почти не слушал — он опять засыпал. О’Лири был сверхсрочник, «старик» (хотя летами лишь немного старше Калвера), и только недавно записался еще на четыре года; не любить его было нельзя. На Гвадалканале он был совсем еще юнцом, но за прошедшие годы морская пехота сформировала его по своему образу и подобию, и он, наверно, не противился — он прирос, прижился к ней, как приживается пересаженная хирургом ткань руки или ноги. Он был сердечным человеком, добрым и в то же время — ревностным и опытным служакой. Он мог саркастически заметить: «Нашему-то никак вожжа под хвост попала», а потом пожать плечами и ухмыльнуться, выражая этим безразличным жестом то, что укладывается в голове только у профессионального солдата: «Конечно, я малость сомневаюсь в его решениях, но выполнять все буду охотно». И так же, как Хоббсу, ему многое сходило с рук. Калвер вспомнил прошлый вечер, когда полковник объявил о предстоящем завтра ночном броске, в котором они должны за тринадцать часов покрыть пятьдесят восемь километров — расстояние от теперешнего лагеря до главной базы. О’Лири свистнул — громко, протяжно, недоверчиво, прямо в лицо полковнику — и в ответ получил лишь снисходительную улыбку; и в той же самой затемненной палатке, буквально через несколько мгновений, когда Маникс пробормотал: «Господи помилуй, пятьдесят восемь километров», и в голосе его было не больше горечи и недоверия, чем в свисте О’Лири, улыбка сошла с тонкого лица полковника и сменилась тенью легкого, сдержанного раздражения.

— Вы находите, что это слишком много? — спросил полковник, слегка повернувшись к Маниксу. В его словах не слышалось ни враждебности, ни даже укора, а лишь прямой вопрос — быть может, потому, что в палатке находились двое нижних чинов: О’Лири и какой-то сморщенный безликий солдатик, трясшийся возле рации. Лето было в разгаре, но по ночам на болотах стояли свирепые необъяснимые холода, и в палатке, где они сидели тем вечером — на клочке раскисшей, топкой земли, — казалось, что сырость клубится вокруг, обволакивая их, пронизывая до костей, и никакие свитеры, куртки, шерстяные рубашки ей не преграда. Палатку освещала калильная лампа, висевшая над головой; она ревела, как закупоренный в банке маленький керосиновый ураган, но тепла от нее было как от свечки. В ее мрачном, мертвенном, окоченелом свете — такой бывает, наверно, в камере пыток — потупленное лицо полковника, безучастно ожидавшего, что ответит Маникс, выглядело таким же меловым, холодно-правильным, отчужденным, как лицо манекена в ночной витрине.

— Нет, сэр, — сказал Маникс. Он быстро пришел в себя. Он сидел на складном стуле, спокойно глядя на полковника. — Нет, сэр, — повторил он, — я не нахожу, что это слишком много, но переход все же будет порядочный.

Полковник пошевелил губами. Как будто улыбнулся. Он молчал — задумчивый и загадочный, облекшийся в загадочность, словно в плащ. В тишине неукротимо бушевала лампа, где-то в болотах полыхнул и коротко треснул минометный выстрел. О’Лири нарушил молчание: он громко чихнул, хихикнул, точно извиняясь, и сказал: