Леонид Зорин - Скверный глобус

— Зодчий, — отозвался я с чувством, — где же и быть мне в столь ранний час?

— Ну, этого мне знать не дано. Звонил вам третьего ноября. Хотел поприветствовать юбиляра.

— Я был в отъезде.

— Я так и думал, что вы сбежите от этой пакости. Ну, — задним числом — желаю силенок. Скажите-ка, свободны вы нынче?

— Не слишком. У меня вышла пьеса. Решили собраться, чтобы обмыть это волнующее событие.

— Где ж состоится мероприятие?

— В Доме актера.

— Это подходит. Когда же?

— В девять, в начале десятого.

— И это прекрасно.

— Не расслабляйтесь. Прекрасно или нет, это выяснится к исходу празднества. И не ранее. Надеюсь, все будет цивилизованно.

— Я не об этом, я — о другом. Прекрасно, что вы ко мне успеваете. Видите ли, какое дело. Приехали люди из Коста-Рики. И съезд гостей в моей мастерской. В семь вечера. Очень на вас рассчитываю. Побудете часок-полтора, а там и прошествуете на бал.

— Где расположена мастерская?

— В моем же доме. На чердаке.

Все верно. Он жил на улице Горького, на ней же стоял и Дом актера, в ту пору еще не сожженный пожаром. Десять минут пешком по морозцу.

— Отлично. Мы будем с супругой к сроку.

Громадная мастерская Замкова до жути напоминала ангар, с той разницей, что ее заполняли не самолеты, а мощные торсы, икрастые ноги, могучие головы с недвижными гипсовыми очами. В торцовой части накрыт был стол, стояли скамьи, теснились гости — трое участников нашей группы, несколько незнакомых людей, а также четверо костариканцев, двое, как выяснилось, представляли коммунистическую партию, которая носила название — по-коста-рикански нейтральное — Народный авангард. Разумеется. Шагаем впереди остальных.

Народный авангард, как я понял, был славным семейным предприятием. Его возглавлял самый старший брат, другими секретарями числились братья помладше, а их супруги (и дочери) тоже несли обязанности в руководящем аппарате.

Мы обнялись с Замковым. В тот миг я понял, что чувствую нежность и радость. Похоже, и он был рад нашей встрече. Черная нельсоновская повязка по-прежнему прятала мертвое око, зато живое блестело весело, в нем не было его милой хмурости.

— Славно, что выбрались.

— Мог ли я, зодчий, лишить себя этого удовольствия?

— О, Господи, — кротко вздохнул Замков, — вам жить бы в девятнадцатом веке.

Приехал Арам Хачатурян. Он был президентом Общества дружбы с пассионарным континентом, его появление было данью этому статусу. Был он с женою — тихой, уютною Ниной Макаровой.

Я с детства помнил прелестные песенки, которые она сочинила, разучивал их на уроках пения. Теперь она полностью растворила себя и отпущенную ей жизнь в великом муже, но это решение, по-видимому, далось ей легко и внешне ничем ее не тяготило. Ни истовости, ни яростной жертвенности — ровность, приветливость и достоинство.

Хачатурян, всегда озабоченный, был в добром расположении духа.

— Театр полон? — спросил он, здороваясь. — Ложи, как я надеюсь, блещут?

Я не без тайной грусти посматривал на длинное вытянутое лицо, на выпяченные крупные губы со странно опущенными углами — штришок, придававший им очень трогательное, полуобиженное выражение — влажные ориентальные очи словно выкатывались из глазниц и удивительно походили на две потаенные слезы, вдруг обнаружившие себя. Прямо стоящая шевелюра с преобладанием седины все еще была мощной и гордой. Пластика, как и прежде, свободна, движения казались разбросанными и недостаточно скоординированными. Это немного волнообразное перемещение в пространстве лишь умножало его обаяние.

Грусть моя, а скорее досада, обращена была на себя. Мы встретились лет двадцать назад в старинном здании на Поварской, щедро подаренном литераторам. По слухам, там некогда собиралась эзотерическая ложа тайного ордена розенкрейцеров. Должно быть, тогда в этих старых стенах стояла церковная тишина, но ныне было пестро и жарко. Воздух, перенасыщенный спорами и неизжитыми обидами, был застоявшимся, душным, спертым. Кругом витийствовали, скандалили, бессмысленно требовали внимания.

Хачатурян, казалось, не слышал этой назойливой какофонии. Он рассказал мне о давней мечте — опере о жестоком расстреле Степана Шаумяна с товарищами, когда-то потрясшем все Закавказье — эхо его звучало долго. Возможно, и меня, как бакинца, взволнует трагический сюжет, и я напишу ему либретто?

Вместо того чтобы согласиться, немедля, не теряя ни мига, я обещал «поглубже вникнуть». Странное дело! Я был наделен бесспорной способностью принимать чуть слышные сигналы фортуны. Возможно, что эта чуткость и сделала судьбу мою, как я понял, счастливой, причем вопреки моей натуре, неутолимой, неблагодарной. И вот прозевал, упустил свой шанс! Я был тогда горяч и отзывчив, по-доброму жаден до всякой работы — как мог я отказать себе в радости совместного труда с исполином? А вот поди ж ты! — не проросло. Должно быть, при всем сострадании к мученикам, трагедия не стала моей, не стала моей собственной мукой.