Леонид Зорин - Скверный глобус

Мне объясняют, что мой собеседник — начальник городской жандармерии. В сторонке — группа из трех мужчин в темных костюмах, подчеркнуто сдержанных. Полный энергии журналист из радикального издания смотрит на них с любовной улыбкой, негромко произносит: partidos. В голосе — братство и солидарность. Я только успеваю подумать: и в самом деле — все по-домашнему. Все близко, все рядом, точно на фреске — оскаленный, полубезумный малый хохочет в лицо подступающей смерти.

Все рядом. И ярмарочный коловорот, и завораживающий колодец вдруг обступившей тебя тишины. И час счастливого одиночества в скромном отельчике «Soledad» — не правда ли, занятная шутка, ведь soledad и есть одиночество — когда еле слышно в мое окно струилась чуть слышная мелодия каких-то блуждающих mariachis, и час неотчетливых предчувствий, который я пережил в Мачу-Пикчу, чудом оставшейся цитадели исчезнувшей империи инков.

Два разных, ничем не похожих часа с самим собою наедине. В отеле, названном «Одиночеством», свидание с собственной сумятицей было на диво умиротворенным. И мысли были ему под стать — такие же светлые и прозрачные, как доносившийся мягкий мотивчик, рожденный бродячими музыкантами. Думалось, что все продолжается, все длится, все связано и сплетено, что жить еще долго, что все возможно, однажды вдруг вздрогнет твоя душа и белый бумажный лист почувствует томительное касание грифеля, застонет от радости, оживет.

Все рядом. И воля отдельной судьбы, создавшая северного соседа, и древний непостижимый инстинкт, толкавший друг к другу, к себе подобным, но тут же разъединявший стаи. Пожалуй, нигде я не ощущал так резко и остро потребность слиться, чтоб отделиться от всех на свете, как здесь, в затвердевшей когда-то лаве, где всюду звучал один язык, где в жилах кипела все та же кровь и властвовали схожие мифы.

Все рядом. Один плавильный котел, в котором давно уже перемешались неисчислимые племена, явившиеся на эту землю от добровольной капитуляции несокрушимых конкистадоров перед объятьями индианок с их мрачными сузившимися глазами — ах, слишком гордо и неуступчиво не отводили зрачков от солнца! — с их впалыми, плоскими животами, с упругими и тугими икрами, намертво стиснувшими господина, с их скулами, вобравшими щеки, застывшими от бессонной жажды.

Но в пьяной крови молчаливых ланей кипела немыслимая гордыня, и дети, которые унаследовали и силу отцов и страсть матерей, заставили все кланы и роды размежеваться, разгородиться и обособиться друг от друга. Вот уже Верхнее Перу становится однажды Боливией, неважно, что разреженный воздух там комьями застревает в горле. Что бы то ни было, устоим и сохраним свою особость. Ничуть не хуже, чем парагвайцы, чем круглые колобки-сальвадорцы. Любая гора на континенте желает стать Андами и Кордильерами.

Все рядом. Августовские кочевья по простодушному, неприрученному, самолюбивому материку меня убедили: он все вмещает. Недаром же его тайная женственность хочет подчеркнутого мачизма. Совсем еще молодой паренек, muchaho, сидящий у двери шефа, небрежно забавляется кольтом. Он лишь посмеивается над секретаршей, над куколкой, фавориткой, красоткой, когда она вскрикивает, наблюдая это опасное развлечение: «Боитесь, что я в вас попаду?» — «Боюсь, что попадете в себя». — «И что тут такого? Не понимаю». Он втискивает дуло меж губ и медленно спускает курок. Выстрел чуть слышен, и смерть беззвучна. Нет, неспроста на фресках во храмах мы ей показываем язык.

Впоследствии колумбийский писатель, с которым мы встретились в Боготе, мне скажет о своих земляках не то с улыбкой, не то с гримаской: «Latinos — своеобразные люди. Мужчины отважны, но их отвага требует публики и восхищения, а женщины безотказны в любви и часто после десятых родов утрачивают дары природы».

Ну что же, всеведущий драматург заметил, что этот мир — театр. И если бы всемогущая сила перенесла в наши дни Шекспира, он бы увидел, сколь справедливо и безупречно его открытие. Но люди, рожденные в этой топке, не думают, что они актеры. Они такие, какие есть. Просто на Юге быстрей догадываются, что жизнь — это предмет искусства. С первого мига и с первого слова они начинают свою игру и помнят, что всяческие эффекты входят в одно из ее условий, что броская реплика под занавес может расцветить всю твою роль. Прав был усатый нескладный Маркес, когда он накренил реализм и взмахом пера приблизил чудо, сделав его закономерным, просто соединил его с почвой.

Все рядом — немыслимое и повседневное. Все по-домашнему. Все сплелось. На этой земле, где привычно буйствует декоративный оперный мир, я понимаю, как Маркес зорок. Чудо естественно, даже буднично. Можно подпрыгнуть и зависнуть, можно стать частью воды и суши. Только впусти в себя и раствори в своем распахнувшемся существе кошачью истому желтых Кариб, почувствуй простор бесконечной сельвы, хлебни безрассудней горячего ветра, поглубже, пока он не хлынет в легкие, а там все зависит от высшей воли — либо он разорвет их в клочья, либо прочистит до основания.