Марио Льоса - Кто убил Паломино Молеро?

«Ничего мы из него не вытянем», – пал духом Литума. Жаль потерянного времени, а еще больше – тешивших душу надежд. Нет, этот забулдыга не выведет их из потемок.

– А она – дерьмо еще почище, чем ее папаша, – простонал летчик сквозь стиснутые зубы, пережидая очередной приступ тошноты. Справившись с собой, он продолжал: – И все-таки я ее люблю, несмотря на то что она так со мной поступила. Люблю! Вот и пойми! Она у меня здесь, в сердце, потаскуха такая…

– А почему же ты так о ней отзываешься? – спросил лейтенант. – Ей пришлось покориться воле отца? Или потому, что она тебя разлюбила? Дала от ворот поворот?

– Она сама не знает, кого любит, она, знаешь, как на пластинках пишут, «голос ее хозяина». Что старик ей скажет, то она и делает. Он велел меня отшить, она и отшила.

Литума попытался представить, как выглядела полковничья дочка, влетевшая тогда на минутку в кабинет. Разговор-то их он слышал, а вот припомнить, красивая ли она, не мог. Тоненькая, хрупкая, но, судя по тому, как она разговаривала с отцом, характерец – будь здоров. Понимает о себе чересчур много. Глядит на всех как королева. Вон как измытарила бедного летчика, об него теперь ноги можно вытирать.

– Ну расскажи мне про Паломино Молеро, – не отставал лейтенант. – Ну хоть что-нибудь. Ведь его убили за то, что спутался с замужней женщиной. А? Так это?

– Я пью и буду пить, но обращаться с собой, как с тем чоло, не позволю, – лепетал летчик. Он замолк, а потом с горечью прибавил: – Он сам напросился.

– Кто? Паломино Молеро? – прошептал лейтенант.

– Да. Эта сволочь Паломино Молеро.

– Пускай будет сволочь, – заворковал лейтенант, – поглаживая летчика по спине. – Так почему же он сам напросился?

– Потому что не по себе дерево срубил, – с неожиданной яростью выкрикнул тот. – Зарвался – вот и нарвался. За все надо расплачиваться, вот и расплатился, пожалуй что и с процентами.

Литума покрылся гусиной кожей. «Знает! Летчик знает, кто и за что убил Паломино».

– Так-так, братец, понимаю: кто зарвался, тот нарвется, руби дерево по себе, – эхом откликнулся лейтенант, и голос его звучал приветливей и нежней чем когда-либо. – Так чье же деревце-то он срубил?

– Чье бы ни было, тебя не касается. Уйди ты от меня! – Летчик отстранился, сделал попытку встать на колени, но не удержался и шлепнулся на четвереньки.

– Нет, касается, братец, касается, и ты сам это знаешь, – дружелюбие лейтенанта было безгранично. – Дело было в Пиуре, на авиабазе, да? В одном из тех домиков возле аэропорта. Так?

Летчик, по-прежнему стоя на четвереньках, поднял голову, и Литуме показалось, что он сейчас залает. Он глядел на полицейских тоскующими остекленевшими глазами, тщетно пытаясь одолеть хмель, и моргал без остановки.

– Кто это тебе натрепал? Откуда ты знаешь?

– Да вот знаю, – засмеялся лейтенант. – Не ты один у нас такой всеведущий, мы тоже слыхали кое о чем. Ну-ка, давай: я тебе – то, что я знаю, ты мне – то, что ты знаешь, и вместе мы отгадаем загадку не хуже чем Мандрейк-Волшебник.

– Сперва выкладывай, что тебе известно про Пиурскую базу, – раздельно выговорил летчик, и Литума понял, что он, хоть и стоит на четвереньках, наконец-то протрезвел и всерьез напуган.

– Да ради бога! – отозвался лейтенант. – Только ты сначала сядь по-человечески, закури. Я вижу, в мозгах у тебя прояснилось? Тем лучше.

Он раскурил две сигареты, а пачку протянул Литуме. Тот тоже вытянул себе одну.

– Так вот, мы знаем, что Паломино влюбился в какую-то бабу с Пиурской базы. Он пел ей серенады – голос-то у него был неземной, все говорят. Пел и играл на гитаре и время выбирал потемнее. Пел он болеро – это его коронный номер. Вот и все, что нам известно. Теперь давай ты: кому пел серенады Паломино Молеро?

– Не знаю я ничего! – закричал летчик. Теперь он был сам не свой от страха, даже зубы у него лязгали.

– Знаешь, знаешь, – подбодрил его лейтенант. – Все ты знаешь. Муж этой его красотки то ли заподозрил что-то, то ли накрыл их с поличным, и Паломино пришлось уносить из Пиуры ноги. Так? Так. Он подался в Талару, на авиабазу. Однако ревнивый муж выследил его, отыскал и расквитался. Ты же сам говорил: кто зарвется – тот нарвется, слишком высоко Паломино залетел. Ну, что ж ты молчишь? Кто его пристукнул?

Летчика опять затошнило, и на этот раз он не смог удержать приступа рвоты. Хрипя и отплевываясь, он утерся ладонью, губы его задрожали, он расплакался совсем по-детски. Литуме было и противно, и жалко его: летчик страдал по-настоящему.