Ромен Гари - Пляска Чингиз-Хаима

Лили своей восхитительной рукой, которую нарисовал Леонардо, снова коснулась рога, сперва робко, но потом стала гладить его.

— Я обожаю все, что возносится к бесконечности, что указывает дорогу к небу… Охотник благодарно поклонился:

— Я получил первую премию за игру на роге на выставке крупного рогатого скота в Санкт-Венцесласе… Золотую медаль, фрау…

Она схватила его за руку:

— Золотую медаль?

— Да, фрау.

— Взгляни на этот лоб, Флориан! Какой он высокий! Какой огромный! Это не лоб, это стена, открытая гению нового Джотто, нового Пьеро делла Франческа!

— Благодарю вас, фрау. Флориан сплюнул.

— Как обычно, та же самая старая стена и та же самая старая награда, — пробурчал он.

Принцесса из легенды кончиками пальцев провела по вышеупомянутому лбу:

— Знак судьбы… Это основатель империй… Разве ты не слышишь, какое безмолвие вокруг нас? Мир затаил дыхание. Произойдет что-то необыкновенное… Прощай, Флориан. Мне больше не потребуются твои услуги. Когда я вернусь, ты не узнаешь меня. Я стану другой. Преображенной, успокоенной, счастливой, наконец-то удовлетворенной. Ты будешь изгнан. Тебе будет запрещено бросать свою бесстыдную тень на землю. Я вознесусь высоко-высоко и никогда больше не опущусь…

— Дорогая, подстели что-нибудь на землю, становится прохладно.

Лили нежно сжала руку охотника и посмотрела на него томными очами, в которых блестело по еврейской звезде.

— Золотая медаль!

И они удалились. Почти сразу же я услыхал звук рога: охотник занят своим делом. Звук был очень красив, очень мужественен, трогал за сердце, но длился не слишком долго. Затем миг тишины, а потом снова зазвучал рог; он, этот охотник, был сильной натурой, но уже чувствовалась дрожь, чувствовалось напряжение. Не было уже подлинного вдохновения. Да, талант, способности, но той высокой гениальности, которая могла бы даровать Лили реальность, соразмерную ее тоске, не было. Я ждал. На сей раз молчание продолжалось куда дольше. Гений запыхался. Должно быть, выбился из сил, обливался потом, тщетно ждал помощи небес. Я поморщился. М-да, от реального шедевра, долгожданного, дарованного, обретенного, мы страшно далеки. Прирожденные способности несомненны, но на них далеко не уедешь. Все это уже было, было, все это мы уже видели. Кажется, если вы читаете Мао Цзедуна, это удесятеряет ваши возможности, и вы становитесь чемпионом мира по пинг-понгу, но меня страшно удивило бы, если бы всем семистам миллионам китайцев подобное удалось. Только не приписывайте мне то, чего я не говорил: я вовсе не утверждаю, что она не может, что она фригидна, я лишь говорю, что просто мы не обладаем тем, что нужно, и тут уж Маркс, Фрейд или там Мао не помогут. Необходим Мессия. Истинный. Обладающий тем, что нужно. Он придет. Надо только потерпеть.

Мессия придет. Он явится к ней, возьмет ее за руку и даст наконец то, чего она так долго ждала. И это станет концом поисков, разочарования, тоски. Возможно даже, что кто-то после этого и выживет, не стоит предаваться пессимизму.

И вот рог зазвучал в третий раз. Начало было очень красивым, звук усиливался, вибрировал, завывал, но была в нем какая-то нервность, надсадность и, как бы это сказать, нарочитость, однако, тем не менее, рог звучал, завораживал… Энергия отчаяния. Увы! Трижды увы! Я сморщился. Звук слабел, прерывался, всхлипывал, давился и завершился каким-то жалостным бурчанием. Флориан покачал головой и вынул нож:

— Пожалуйста. Все как всегда. Уж коль сил нет, ничто не поможет, или, если угодно, даже самому прекрасному на свете приходит конец.

Он ушел, и мне стало немножко грустно от мысли, что надежда всегда будет лишь звуком рога во мгле лесов, и потому я обратил свои помыслы к Тому, Кого с такой любовью указал мне рабби Цур обвиняющим перстом, и было подумал, а не стоит ли мне совершить нечто позитивное и пойти помочь людям, тянущим за веревку, вместо того чтобы оплакивать судьбу Лили, как вдруг увидел выходящих из-за деревьев барона фон Привица и графа фон Цана. Я тотчас же понял, что события ускоряются, то есть дела принимают скверный оборот и этот террорист, обложивший нас со всех сторон, твердо решил извергнуть, изблевать нас вместе со всеми нашими световыми годами и мелкими потребностями, чтобы наконец иметь возможность спокойно почитать газету. Похоже, избранные натуры вызывали у него особенную злобу и враждебность. Например, барон фон Привиц — кстати, он ничем не запятнал себя при нацистах, совершенно ничем — пребывал в особенно жалком состоянии. Его костюм был весь в крови, но это было бы еще ничего, если бы не развязавшийся галстук-бабочка. В ужасе он вертелся как юла, и в этом нет ничего удивительного, поскольку его буквально заливала улыбка восьмидесятилетнего еврея-хасида, которого таскал за бороду немецкий солдат, тоже сияющий белозубой улыбкой, а другие солдаты осаждали барона и его избранную натуру ослепительными улыбками, позируя перед фотоаппаратом, что держала в руках Джоконда.