Юрий Дружков - Кто по тебе плачет

Снова бежал ее след впереди, бежало время, а конца ему не было. Вот какая, не сворачивает, злился я, прибавляя ходу. Легкомысленный мелкий снежок, набирая силы, переходил постепенно в снегопад.

Разве ты не видишь, клял ее в душе, пора назад, повернуть, пока не поздно, дура чокнутая…

На лыжах снег. Невидимые лыжи! Я летел по снегу ни на чем. На злости, на ярости, которая затем перешла в отчаянье. Снегопад развеял ее следы, как воспоминания, развеял непоправимо, смёл в пространстве, будто вычеркнул их с моей орбиты навсегда. Но я не умел остановиться, гнал и гнал по наитию, скользя между стволами там, где, по-моему, пошел бы каждый. Каждый, но не она. Куда-нибудь свернула, дрянь последняя…

Тайга темнела, перестала быть она для меня лесом. Ветер, смешанный в снегопаде, жег лицо, морозил непрошеные слезы. Я гнал и гнал, понимая, что и назад у меня дороги нет.

Любые завихрения, любая ложбинка, надутая ветром в снегу мерещилась мне следами ее лыж, последним, единственным, тающим намеком. Я бросался к нему, сокрушая снег, и налетал на дерево, на кусты, на яму. Коленями, руками, лицом. Поднимался и опять видел повсюду гасимые снегом следы.

Я закричал. Орал исступленно, звал ее, прислушиваясь к лесу. Но по нему снова бежал тот неведомый поезд, разгоняя ветер вагонами, не останавливаясь на таком пустяке, как одиночество, как мое горе. Давно прокатил мимо день, я шел по высветленной проклятой ночи, тоскливо холодной в хрусте снега, спазмами заставляя себя передвигать онемевшие ноги.

Потом я стоял у дерева, спиной к нему, в упор на палки, проклиная себя, что не взял ружье, не опалил одиночество грохотом, не взял ракетницу… Тяжкий снег давил на плечи, на голову, беспросветно залепливая глаза, рот и само дыхание. Смертная тоска замораживала меня. Я никогда не был таким навечно одиноким.

Единственная моя, любимая моя, неповторимая, выдыхал я заиндевевшим ртом, — женщина моя прекрасная, человек единственный, первая моя, последняя моя…

И она была единственной…

Ломит руки от белой как снег бумаги. Будто снова иду и кричу в судорогах, и зову, не могу докричаться потерянной моей нежности, светлой моей привязанности, светлой, как сама жизнь. Силы небесные, какие это слова — любимая женщина… И ходит она по свету неповторимо одна.

Я нашел ее под вечер следующего дня. У большого дерева маленький стонущий сугроб. Я упал перед ним на колени, обнял этот ненаглядный сугроб, слабое дыханье, комочек тепла, согревающий меня в стужу, припал к нему, чувствуя, как в нежности каплями исходит лед внутри меня.

— Ты? — услышал я. — Родной мой… ты… ты… милый мой… любимый…

— Надо встать.

— Не могу.

— Надо встать… По такому снегу нести невозможно.

— Я не могу…

Смотрю на нее: в унтах, в рукавицах, в ушанке, за плечами рюкзак, не набитый, но все же полный… Далеко собралась, а куда?

— Зачем ты это сделала, дурочка?

— Хотела посмотреть, что за деревьями.

— Насмотрелась?

— Деревья…

— Спички взяла?

— Нет.

Я зарычал в бессильной жалости.

— У меня чай… возьми… — прошептала она.

Снял с нее рюкзак. И, правда, чай в термосе, банки, нож для них, печенье.

— Ты голодный?

— А ты?

— Я печенье…

Вскрыл банку с тушенкой — снег вокруг поплыл от голода. Цепляю вилкой — одну вилку ей, одну мне. Кормлю как ребенка, а сам стыну от безысходности, простить не могу…

Заставил выпить, ожила немного, порозовели губы.

Отогнул жестяной рукав, глянул на компас, повернул руку: север о там, за поваленным деревом. Но как мы выйдем на этот север? Намного ли в стороне? Куда запетляли мы?…

Погиб один полярник в ста метрах от склада с продуктами и горючим, не нашел в метели, замерз…

— Иди за мной, или я тебя брошу…

Она встала с трудом. Я перекинул рюкзак на себя, взял палки в одну руку, обнял ее, помогая делать первые непосильные шаги. Наверное, надо было привязать ее к лыжам и потянуть по снегу, но где веревка, чем ее тянуть?

Мы останавливались едва ли не каждые десять минут, и я что-то говорил ей, умолял, ругал. А между тем, не заметили как начало темнеть. Снег вокруг перешел из мутного неба в черное, вот и все.

— Я лягу, — сказала жалобно далеко позади.

— Я брошу тебя! — Не оглядываюсь, иду, всем видом своим решительный, злой, непреклонный.

— Куда же ты?…

Она шла и шла из последних сил. Но когда сопенье позади пропало и скрип снега вдруг затих, пришлось повернуть.

Я тер ее руки, болтал за плечи как мешок, просил подвигаться, попрыгать. Озноб охватил ее. Тогда я воткнул в снег бесполезные палки, заставил встать позади меня, охватить за плечи, как сумеет, привязал ее к себе моим шарфом.