Юрий Дружков - Кто по тебе плачет

— Но праздник твой, — нашлась она мгновенно. И по ее глазам и губам, тронутым все той же мягкой улыбкой, заметно было женское маленькое доброе ликованье.

— Но разве не твой? — не сдавался во мне конкретный упрямец. — Такой дом тебе подарили… Все есть, полная чаша.

— Прекрасный дом, замечательный дом. Подружки лопнут от зависти. Мы в городе всё только и сравнивали, у кого престижный дом, кого не престижный. У кого кирпичный с двумя лоджиями, у кого панельный… А тут особняк, дворец.

Она улыбается и трудно понять, иронизирует или нет.

— У меня идея. Давай настукаем объявления и повесим на деревьях… Меняем трехэтажную виллу в четырнадцать комнат, с двумя холлами, огромной кухней, голубыми ванными, цветными телевизорами, большим участком, гаражом и хозяйственными постройками, свежим хвойным воздухом на комнату в пыльной Москве над серым асфальтом.

Голос у нее осекся.

— Без доплаты… Может быть кто-нибудь… отзовется?

— Неужели тебе и оранжереи не жалко?

— Оранжерею да… Но ведь никто пока на объявления не отозвался.

— Ты хочешь испортить новоселье?

— Нет, нет, нет! У нас его не отнимут. Нет, нет, — отчаянно повторила она. — Ты медлишь…

Бутылка бабахнула в потолок.

— Я пью за то, что на моем пути нашелся ты и не дал мне раскиснуть и сгинуть. За дом, который ты, сумасшедший мой, построил. За то, чтобы нам с тобой вернуться. Пью за наших ребятишек. Пью за тебя. За этот праздник.

— Так много сразу?

— Так много…

Она прикоснулась губами к моей щеке, чтобы тут же смыть прикосновение шампанским.

— Дарю тебе владения, царевна, — сделал я широкий жест рукой.

— Спасибо, милый, принимаю. Но я не царевна.

— Сбоку видней.

— Чтобы не глядел сбоку, давай потанцуем.

— Почему ты не взяла эстрадную?

— Так попалось…

Музыка овеяла нас мягкими добрыми волнами. Я не знаю, что это было, но мы пошли за ней безоглядно, как в утешение, как в надежду, отгоняющую боль.

Её рука на моем плече, глаза, от которых надо прятать непосильную нежность, губы, желанные в такой близости, ромашковый…

— Тебе грустно?

— Даже нет?

— А вот и гость на празднике нашем, — улыбнулась она.

В самом деле, будто вошел третий… Живой человеческий голос. Могучий сдержанный бас…

Она сняла руку с моего плеча, не отводя глаз от моих, как бы удивленная теми словами, умолкшими в грустной мелодии скрипок.

Не увлекай, повторили печальные скрипки, не увлекай. А я увлекал ее, не давая уйти, откачнуться, увлекал в мелодию, в щемящий медленный танец воспоминаний.

Старинные те, стародавние те слова, которые, может быть, никто и не говорит, не помнит, не верит в них или никогда не верил, как в наивную смешную бесполезную сказку, печальные те слова были проникновенны, кажется, именно от этой стародавности, убедительны, как неутраченная мудрость и доброта. И для меня звучала в них, плакала не одна любовь, а все то огромное, что виделось там, позади. Все, кого я ценил и берег. Всё, что называют родным, куда было так нелегко вернуться.

Не возвратить, улетая, повторили скрипки, не возвратить, не возвратить…

Неужели все погашено и голос этот лишь отзвук, отсвет невозвратимого?…

— Не надо хмуриться, — очень тихо попросила она. — Подожди меня тут, я принесу тебе зимнюю сказку.

И принесла. В большой стеклянной салатнице фрукты с ягодами в сугробе мороженого…

Ее слова, морозное колкое вино развеяли, отдалили ту мелодию, заглушённую к тому же легким вальсом. Она танцевала со мной, как уводила от мелодии все дальше и дальше…

В полночь я укрепил над моей постелью картинку сына. Открыл заботливо застланную для меня постель с мохнатым одеялом. Но спать не хотелось. Я выключил свет и пошел на волю, побродить или рядом подышать. За дверью соседней квартиры шумела ванна, заполняемая водой.

На поляне черно от света в ее зашторенном окне. Фонарь оранжереи к тому времени погас. И там наступила ночь. Седая трава поблескивает одними своими вершинками от сполоха звезд на черном притихшем небе. Леса вокруг больше нет. Он слит в черноте поляны и она сама переходит в небо. Холодные блестки на траве незаметно и постепенно в холодные звезды.