Жан д’Ормессон - Услады Божьей ради

Поскольку Анна-Мария умерла и поскольку Ален, если он каким-то чудом не вернется, пропал, я порой задумываюсь о будущем Франсуа. Поскольку он принадлежит нам, то он вступает в жизнь с большим количеством привилегий и преимуществ, чем многие другие. Возможно, в новом мире, который мне трудно даже себе представить, он совершит подвиги, каких мы не совершали уже много веков. Ибо мы, жившие в окружении легенд, сами их почти уже не создавали, и даже в кругу семьи они если и возникали, то работали, скорее, против нас. Моя роль состоит в том, чтобы вспоминать. А роль Франсуа будет состоять в том, чтобы изобретать. Я говорю это с чувством нежности и к нему, и к нам: пусть он не идет по нашим стопам! Пусть идет иным путем. И дальше. Пусть живет и думает без груза нашей семьи на плечах. И в каком-то смысле — против нее. Пусть забудет нас, но все же пусть порой будет пытаться со снисходительной улыбкой вспоминать о прошлом.

Нашей ошибкой долгое время было непонимание того, что смысл прошлого заключается только в служении будущему. Ошибкой Алена явилось то, что он вообразил, будто будущее может отречься от прошлого. Разумеется, дети — это смерть родителей. Но ведь из них они и выходят. Они убивают их, но и продолжают их. Я многого желаю моему племяннику, но, быть может, прежде всего желаю ему научиться примирять в себе прошлое и будущее. Никогда еще прошлое и будущее не были так враждебно настроены друг к другу, как сегодня. Я говорил о прошлом, которое с каждым днем стирается из памяти. Будущему я не нужен, его построят другие. Однако завтрашний день, благодаря истории, связан со вчерашним. Пусть же прошлое и будущее не отворачиваются друг от друга. Пусть помнят, что будущее когда-нибудь в свою очередь станет прошлым. Пусть они не позволяют времени разрушать вечность.

Пытаясь воздать моим родичам старый долг, я вместе с тем пытаюсь, принимая время, спасти с его помощью мою долю вечности. В этом мире, где все ускользает и исчезает, я цепляюсь за моих покойников и за Франсуа, как человек, уносимый бурной рекой мелькающих дней, месяцев и лет, из которых так быстро составляются века. Я тону в них, потому что скоро умру. Так пусть же не погибнет безвозвратно имя мое, равно как и наша фамилия. Я хорошо понимаю, сколько реакционного и отсталого скрывается в этом желании увековечиться, понимаю, что многие видят спасение в отказе от своего имени и от эгоистической мечты о коллективной личности. Однако и я тоже не в силах полностью измениться, не в силах расстаться с дурными привычками нашей семьи. Мне ведь даже пришлось бороться с собой, чтобы преодолеть соблазн увидеть имя Алена из-за его кровавых замыслов сияющим в красно-черном цвете, дабы чуть-чуть погордиться им, как Жилем де Ре или дядей Донасьеном. Свои давние, но все еще живые надежды я возлагаю теперь на десятилетнего Франсуа. Не знаю, что он с ними будет делать. Если он вспомнит о чем-то, путь это будет о тете Габриэль и о ее незаурядных талантах. Путь он оторвется от прошлого, чтобы надежнее сохранить ему верность. Пусть наживет добра, если сможет и если это действительно нужно. Пусть остается одиноким и сильным в безликой толпе. Пусть оставит след своего имени, чтобы придать прошлому все цвета будущего, пусть полетит на Луну, чтобы постараться оказаться в начале чего-то, а не в конце. Пусть пишет картины, подобные тем, над которыми смеялся мой дедушка, пусть строит дома, где Жюль не хотел бы жить. Пусть сочиняет музыку с ревом слонов и грохотом опрокидываемых помоек. Пусть пишет книги, где, как говорил Клод, никогда ничего не происходит. А лучше всего, наверное, было бы, если бы он оказался во главе политической партии, умеренной, разумеется, правой партии, например социалистической. Или же вот что: пусть бы он победил на велосипедных гонках, пусть бы выиграл «Тур де Франс».

Мне остается попросить о снисхождении у тех, кто великодушно склонился над этими могилами и над этим прошлым. Прошлым, преисполненным чудес и ужасов. Но я не краснею за него: это мое прошлое, я его принимаю и горжусь им, как гордится своим прошлым любой еврей-купец, или арабский крестьянин, или красногвардеец, справедливо гордящиеся тем, что они и их отцы сделали в прошлом и о чем они рассказывают по вечерам в своем доме или своем шатре, и что называется традицией. Но мое прошлое прошло, прошло, возможно, в большей мере, чем у кого-либо другого, и оно скрывается сейчас в ночи. Я солидаризируюсь с ним, как солидаризировались перед смертью мои родичи в Чехословакии со своей верой, которую они потеряли. Я не верю во многое из того, во что верил мой дед: ни в возвращение короля, ни в природу вещей, ни в неподвижность времени. Но я приветствую и преклоняюсь перед тем, во что он верил и чем он был в нашем веке, когда все над этим лишь посмеиваются.