Жан д’Ормессон - Услады Божьей ради

Я хотел написать Алену, что его отец умер. Но не знал, как его найти. Я по-прежнему время от времени получал его послания из разных мест, смысл которых сводился к прославлению несчастий или тревожных ожиданий долгожданных катаклизмов. Я не мог и до сих пор не могу ему ответить и рассказать о его отце. Быть может, я рассказываю вам о Клоде потому, что не могу рассказать о нем Алену. Как иначе уберечь семью от ухода в небытие? Бывают дни, когда мне кажется, что у услады Божьей очень горький привкус.

Весенний день догорает. Вокруг меня все преисполнено жизни, веселья, надежды. Мир обновлен. Для стольких молодых мужчин и женщин на дворе сейчас весна. В нашей семье всегда жили подолгу, и я, может быть, еще увижу весен пять или шесть, от силы — десять, прежде чем уйти к своим родным, туда, где нет времени, которое разрушает все. Оглянусь еще раз на то, что исчезло и что я попытался воспроизвести здесь в меру своих возможностей. Но дело не во мне, а в образах моих близких, которые я попытался воскресить в своей памяти и в вашем сознании. Простите же автору его неумение и не судите строго. Я в полной мере осознаю, что прошлое, помимо уважения к нему и любви, заслуживает большего таланта и силы, чем те, которыми располагаю я.

Мы не были святыми. Не были и гениями. Я даже не уверен, что мы, имевшие почти все, прожили жизнь настолько хорошо, насколько могли и должны были ее прожить. Мы могли бы быть более свободными, более веселыми, более счастливыми. Мы должны были быть более щедрыми, более добрыми, более умными, иметь больше воображения и таланта. Надеюсь, мне удалось передать, что мы были пленниками слишком многих химер. В этом веке и в прошлом были люди, которые указывали путь в будущее. Мы же показывали только на прошлое. Другие блистали для всего мира. Мы же блистали только для себя, для наших родственников в Германии и в Богемии, для жителей Вильнёва, Русеты, которые были нашими друзьями, для презираемых нами немногочисленных снобов и для Жюля, которого мы любили. Возможно, мы заслуживаем более строгого взгляда. Так смотрел на нас Ален, а до него Клод, хотя они тоже были членами нашего клана. Я и сам не всегда был снисходителен. Жан-Кристоф Конт, Марина, моряк со Скироса и многие из тех, что были попроще и с кем мне приходилось встречаться, были лучше нас. Впрочем, среди нас и в нас тоже было немало разных направлений, противоположных характеров, множество самых разных качеств. Но при этом до последнего времени у нас существовал дух семьи, вносивший единство в такое разнообразие. Именно этот дух семьи я и хотел увековечить в мире, где по мере того, как шло время, менялись умонастроения и нравы. Всегда и повсюду есть только время. Но никогда, наверное, текущее время не одолевало так быстро время остающееся. Вся наша история укладывается в два слова: все мы родились в определенном месте, и это произошло в Плесси-ле-Водрёе с его ароматом вечности. Но родились в определенное время, и история нашего века взяла нас в оборот. То, что я задумал сделать, вещь довольно простая: я попытался описать сопротивление того, что упрямо старалось сохранить свою стабильность, борясь против превратностей моды, прогресса и времени, и описать победу времени над тем, что нам казалось вечным.

Мне и в голову не придет жаловаться на что-то в связи с нашим поражением. Можно ли отрицать, что в каком-то смысле мы воплощали собой смерть, поскольку нашей нескрываемой целью было остановить течение времени. Движение и жизнь всегда побеждают неподвижность. Движение победило. И жизнь тоже. Ну что мы могли сделать против Вольтера и Руссо, против Гюго и Рембо, против Бретона и Андре Жида, даже опираясь на Боссюэ и Сен-Симона, на Шатобриана и Барреса, на Барбе д’Оревильи и Морраса? Наша смерть была в нашей жизни запрограммирована, и мы жили лишь для того, чтобы умереть. Но мы не были низкими трусами и не были настолько уж слепы. Может быть, наша вина в глазах более отдаленной грядущей истории будет выглядеть не столь значительной, как в глазах ближайших потомков. Просто мы явились в конце долгого цикла. Мы оказались проклятым племенем, жалким и патетическим одновременно, племенем свергнутых хозяев, свидетелей угасания своего века. Наступило время рабов — наших рабов? — наступило время жертв — наших жертв? — наступило время их восстания и победы, тоже прекрасных. Честь первым! Мы не были безгрешны. А кто безгрешен? Но мы в свое время не были более виновными, чем многие из наших сегодняшних критиков, которые, в отличие от нас, только и говорят, что о справедливости и равенстве, но живут отнюдь не по тем правилам, которые проповедуют. А мы жили так, как считали правильным, и думали так, как жили, с опозданием в один, а то и в два века.