Алекс Тарн - В поисках утраченного героя

Отождествление? — Еще какое! Я совершенно искренне считал себя неотъемлемой частью общего процесса, до боли в сердце любил березки, Отечество и сборную по хоккею, гордился пирамидами и пел про паровоз едва ли не громче всех. Я чувствовал себя близнецом-братом своего сукинсона, и только в этом видел свою личную историческую ценность. Говоря «Россия», я подразумевал Карпа Когана. Говоря «Карп Коган», я подразумевал Россию.

Позиционирование? — Конечно! От моего сукинсона разило погромом и перегаром, он был ленив, груб и драчлив. Любую работу он полагал несчастьем и всегда предпочитал не сотворить добро, а отнять его у других. Как любой завистливый жлоб, он постоянно топал на весь мир сапогом, грозился, скандалил и требовал к себе уважения. Все эти милые фактические достоинства волшебно замещались в моем «стокгольмском» сознании совершенно иными, сугубо воображаемыми качествами: великодушием, добротой, трудолюбием и щедрой природной одаренностью. Я поистине преклонялся перед этим наилучшим из всех сукинсонов!

Дистанцирование? — Несомненно! Я и минуты не мог прожить без дела, хватался за любой проект, без мыла лез в любую дырку. Знал, что лишний раз подтверждаю тем самым репутацию «пронырливого абрама», но ничего не мог с собой поделать: сидеть сложа руки было бы намного хуже…

Что там еще в списке шведского психолога? Окукливание, боязнь перемен? — О, да! В конце концов, ничто не мешало мне попробовать убежать из этого гигантского стройбата намного раньше, чем он развалился вместе со всеми своими пирамидами и паровозами, выпустив меня, таким образом, на свободу. Хотя бы попробовать, как это делали другие… Но нет, я боялся. Боялся. Чего? Что могло быть хуже моего тогдашнего состояния? — Поди пойми… Болезнь заложника, стокгольмский синдром, хроническо-панический паралич воли…

Для излечения требовалось как минимум осознать эту ситуацию. Но мне долго, очень долго не везло в этом смысле. Видите ли, голова моя устроена так, что для настоящего понимания мне нужно обязательно перевести мысль в слова — услышать, прочитать… все равно как, но словами, текстом… А с кем я мог поговорить на столь отвлеченную тему? Человек я одинокий. Не с отцом же…

— И кто же оказался этим собеседником? — спрашивает ассистентка, и я вижу по ее глазам, что она уже угадала ответ. — Неужели Лёня?

Это была последняя сделка, в которой он принимал участие. Примерно десять месяцев назад. Совершенно законная «белая» комбинация с продажей боевых патрульных машин в одну из среднеазиатских республик. Сложность ее, однако, заключалась в большом количестве поставщиков: корпуса брали в одном месте, двигатели — в другом, электронику — в третьем, вооружение — в четвертом. Все это требовалось согласовать, собрать и доставить. Лёня и я — каждый из нас отвечал за свой участок работы, так что встретились мы лишь однажды, на взлетно-посадочной полосе бывшего советского военного аэродрома. Я уже закончил свои дела и ждал вертолета; Лёня, который должен был задержаться еще на несколько дней, вышел меня провожать.

Вертушка запаздывала. Местные деликатно откланялись, и мы стояли вдвоем на растрескавшемся старом бетоне, с досадой переживая ту неизвестно откуда берущуюся неловкость, какая часто возникает между малознакомыми людьми в подобных ситуациях. Лёня достал пачку сигарет «Ноблесс», отломил фильтр и закурил. Неказистые аэродромные бараки выглядели знакомо — сколько таких пришлось нам слепить за десять стройбатовских лет…

— Помнишь «москвичей»? — вдруг сказал я неожиданно для самого себя. — Где-то они теперь?

— Где ж им быть, «москвичам»? — хмыкнул Лёня. — В Москве, конечно. Строят новую Россию.

— Знаешь, если бы можно было отмотать назад… Что мы тогда творили, Лёня? Хуже рабства.

Он вздохнул.

— Думаешь, сейчас эти парни — не рабы? Такие же рабы, только пашут не на русского дядю, а на своего бабая. Хотя свой — он всегда ближе.

— Да я не об этом, — отмахнулся я. — Я о себе. На каком суде за всё за это отвечать придется? И что ответить?

— Что ответить? — Лёня отщелкнул окурок и снова достал пачку. — Это просто, Карп. Мы ведь с тобой заложники. Разве можно судить заложника?

— Заложника? — не понял я. — При чем тут…

С севера послышался гул подлетавшего вертолета.

— Приедешь домой — почитай про стокгольмский синдром, — сказал Лёня. — Запомнил? Стокгольмский. Многое объясняет.

Я кивнул и взялся за ручку чемодана.