Валерий Бочков - Харон

Стало жарко, трава от солнца казалась белой. Хорошенькая девочка лет семи в грязном платье сидела на корточках у входа в хозмаг и увлеченно мучила котенка. У бензоколонки меня окликнул один из лесорубов, седоусый здоровяк с бритым загорелым затылком.

– Эй, мистер! – вполне дружелюбно обратился он. – Вы племянник Лоренца, Расти сказал…

– Расти? – Я подошел к ним.

– Ну, рыжий…

– А-а, этот. – Я не стал вдаваться в подробности моего родства с Лоренцом. – Ну да, живу там. Пока.

– Если вам что надо, – лесоруб произвел неопределенный жест. – Ну там, траву покосить или деревья какие… того… спилить. Расти говорит, там сосна рядом с домом… Если на крышу грохнется… Короче, если что, Тед меня зовут. Тед Ковальски.

Он сжал мою кисть своей коричневой клешней.

– И с этой, – он чуть кивнул в сторону ресторана. – С Роз поосторожней. Поаккуратней с Роз.

Он подмигнул, но без улыбки. Я поблагодарил Теда и направился к магазину.

С двумя крафтовыми пакетами, доверху набитыми снедью и мелкой ерундой, я вышел из бредфордского сельпо. У колеса моего джипа справляла малую нужду симпатичная дворняга, рыжая в белых пятнах. За рестораном «Ресторан» стрекотала газонокосилка, оттуда тянуло свежей травой. Я вдохнул сочный огуречный дух, взглянул на пустую террасу с железными столами. На спинке стула сидела сытая ворона. Из дверей вышла официантка, но не Розалин, а короткая толстая блондинка, нелепо замахала на птицу голыми руками. Ворона пренебрежительно снялась с места и лениво направилась в сторону реки.

Сунув покупки в багажник, я влез в машину, опустил стекла. Достал из кармана только что купленную открытку с местным видом – горбатая гора с пятнистыми коровами голландской породы, красный амбар, силосная башня. На фоне – горы и небо в зефирных облаках. Перевернув, пристроил открытку на колене. Написал «Хелью», потом втиснул перед именем «дорогая», после чего надолго задумался, глядя в окно.

Я хотел написать, что все еще люблю ее. Что ближе нее у меня никого нет на всем свете. Что у меня вообще никого нет, кроме нее и детей. Что мне одиноко и скверно. Что без нее я безумно скучаю. Что мне плохо, плохо, плохо.

У заправки остановился «форд», кузов доверху был завален дровами. Из кабины неспешно выбрался индеец, старый и сухой, как палка, с седыми, словно серебряными, волосами, свитыми в две косы. Он открыл бензобак, сунул внутрь конец шланга и скрылся в хибаре заправки. Без особого интереса я подумал, что не видел здесь ни одного негра, мулата или хотя бы завалящего мексиканца. И если мои бородатые приятели-муджахиды пожалуют в Вермонт за моей головой, то их банные простынки и тюрбаны будут здорово выделяться на местном фоне.

Индеец вернулся с картонным стаканчиком кофе. Пил и поглядывал на стрелку, ползшую по циферблату бензоколонки. Я вспомнил Аннаполис, тот день, когда первый раз увидел Хелью. В Аннаполисе невероятное количество вишневых деревьев, из-за цветущих вишен город казался ажурным, сказочным. От цветочного духа голова шла кругом, я бродил по горбатым улицам, как зачарованный. У меня была увольнительная, а их курс привезли на экскурсию – показывали академию, корабли, церковь восемнадцатого века, пушки с английского флагманского фрегата «Эндевер» – всю эту туристическую чепуху.

В своей белой форме я показался ей частью вишневого безумия; потом она сказала, что во всем этом ей виделся какой-то высший смысл. Словно кто-то хитроумно срежиссировал нашу встречу, наполнив сюжет намеками и знаками, таинственными, но понятными лишь нам двоим.

Впрочем, понятными в большей степени ей, чем мне. На самом деле все случилось так гладко и так быстро, что я ничего не понял. Просто, спускаясь с моста, я заметил ее ультрамариновую шляпу. Настоящую дамскую, в каких леди появляются на Кентукки-дерби или следят в театральные бинокли за рысаками на бегах где-нибудь в окрестностях Лондона. Бинокля у нее не было, за спиной болтался рюкзак, маленький, почти детский. Хелью только что купила сахарный рожок с двумя шариками мороженого – розовым и белым. Повернулась, встретилась со мной взглядом, улыбнулась.

Я застыл, между двух ударов моего сердца розовый шарик упал на мостовую, улыбка на ее лице сменилась растерянностью, она беспомощно посмотрела на меня. Я понял, что пропал, и направился к ней.

Медовый месяц в нашем случае был спрессован до пяти суток, пришедшихся на конец октября. Эти пять дней и ночей оказались самым счастливым отрезком в моей жизни, несмотря на то что нас занесло в штат Мэн, где уже началась зима. Мы жили на настоящем маяке, на самой верхотуре, выше был только гигантский прожектор, а еще выше – небо. Маяк стоял на скалистой косе, все пять дней бушевал шторм, и деревенский парень, который приносил нам в большой корзине провизию, подвергал свою жизнь серьезному риску. Серые волны, пенистые и злые, перекатывались через камни, и мальчишке требовалось точно рассчитать свои перебежки по опасным участкам косы, чтоб его не смыло.