Валерий Бочков - Харон

– Вот. – Он сунул мне в руки картонную упаковку и сверток, похожий на холодный камень. – Там яйца. Утренние. А это Сэм.

– Сэм?

– Да. В морозилку уберите… Ну мне пора, надо еще там… – Он заторопился, сбежал с крыльца, повернулся, спросил: – А Лоренц приедет?

– Боюсь, что нет, – я запнулся. – Он умер.

Рыжий застыл.

– Вот как… – рассеянно проговорил он. – Вот оно как…

Он забрался в свой «форд», грузовик по самые стекла был заляпан грязью. Затарахтел мотор.

– В морозилку! Не забудьте! – крикнул он, дал газ и уехал.

Щурясь от солнца, я остался стоять в дверях, в одной руке – дюжина яиц, в другой – таинственный ледяной Сэм. Птицы, уцелевшие после вчерашнего потопа, радостно голосили из деревьев, от мокрой травы поднимался сизый пар, где-то за елями шумела быстрая река. Начинался новый день. Мой первый день в Вермонте.

Интуитивно нашел кухню, холодильник работал. Я послушно убрал сверток в нутро морозильника. Вернулся в гостиную.

Неудивительно, что утонченная и чувствительная жена (пардон, супруга) капитана Ригли отказалась тут ночевать: трофейные головы зверья всех мастей висели в два ряда, я насчитал двадцать семь экспонатов. Помимо заурядных оленей и банальных косуль я с удивлением обнаружил оскалившегося леопарда с розовым языком и внушительными клыками, голову мрачного тура с толстыми, словно лакированными, черными рогами. Под самым потолком темнела здоровенная башка африканского носорога.

Гостиная мне понравилась. Мебель, обшарпанная и разномастная, отличалась добротностью и удобством. Разлапистое глубокое кресло, в котором я отлично выспался, было обито мягкой, местами вытертой до белизны свиной кожей. Другое кресло, массивное, темного дуба, напоминало реквизит из мушкетерского кино – на резной спинке я разглядел затейливый герб со львами и какой-то злой птицей.

На пыльных полках было полно книг, старинные фолианты с потемневшими корешками стояли вперемежку с пестрой макулатурой карманного формата: сонеты Шекспира, изданные лет двести назад, соседствовали с наивной стряпней Дэна Брауна, к «Запискам о Галльской войне» по-свойски притулился потрепанный Дин Кунц.

Посередине гостиной стоял бильярдный стол, обтянутый фиолетовым сукном, забытые шары застыли в некой дебютной позиции. Седьмой номер наклонился над средней лузой, я не удержался и подтолкнул его.

Над бильярдом висела кованая люстра (черный металл от пыли казался мягким, замшевым) с дюжиной мертвых ламп, между которыми паук свил хитрую паутину, полную мушиных мумий. Цепь люстры уходила под темный свод; потолки такого типа агенты по недвижимости называют «кафедральными».

Нашлись еще псевдокитайский ломберный столик с отыгранным до половины пасьянсом «Платок Казановы», несколько старых керосиновых ламп, мутные фотографии там и сям, какая-то пыльная сувенирная мелочь явно туристского пошиба – сисястая африканская статуэтка, осколок фальшивой античной вазы, оловянная баварская кружка с крышкой. В углу тусклой латунью сиял небольшой самовар. У самоваров такого объема на Руси была кличка «эгоист», они предназначались для индивидуального чаепития. Я стер ладонью пыль: на боку сверкал ряд медалей с орлами и царскими профилями, а судя по клейму, самовар был самый настоящий, тульский, изготовленный на заводе братьев Баташовых в 1899 году.

На втором этаже располагались две спальни. Я выбрал ту, что выходила окнами на запад. Кровать была застелена, в ногах аккуратно сложен плед в шотландскую клетку. Я провел ладонью по грубой шерсти, ткнул кулаком в подушку. На тумбочке рядом с лампой лежала Библия дорожного формата в черном кожаном переплете. Я раскрыл наугад, пролистал несколько страниц. Положил на место.

Распаковывать мне особо было нечего. Я бросил сумку с вещами в угол и направился вниз.

В прихожей я нашел резиновые сапоги. Судя по размеру, покойный Лоренц был великаном. Ключ, намертво застрявший вчера, сегодня я вытащил без особых усилий. Громко топая, по-хозяйски прошелся по террасе. Крыша кое-где текла, и на дощатом полу блестели лужи. У стены была сложена ладная поленница из березовых дров, там, где береста отслоилась, дерево казалось розовым. Над дровами кружили осы.

Солнце приподнялось над макушками елок и уже не било в глаза. Луг перед домом сиял от росы, за лугом темнел хвойный лес. Где-то шумела река. Я спустился с крыльца, пошел по высокой траве. Оглянулся; снаружи дом выглядел весьма затейливо – словно кто-то, начав строить охотничье шато с альпийскими претензиями, на полпути передумал и закончил дом бревенчатым крестьянским срубом. Крыльцо, терраса, наличники окон первого этажа украшала резьба, второй этаж напоминал деревенскую баню. Единственным украшением верхней части дома был флюгер в виде птицы, изображавшей что-то среднее между петухом и фениксом.