Алёна Жукова - К чему снились яблоки Марине

Танино лицо сначала расплылось в улыбке, а потом застыло в испуге.

– С ним что-то случилось? Как домой не вернулся? А где же он? Вчера мы не встретились. Я через стройку пошла. За мной какой-то мужик побежал. А я оглядываюсь, но очки-то забыла, вижу только, что-то темное шатается и кричит. Что кричит, не разберешь, ветер воет. Пьяный, наверное, страшно, просто ужас. Снег лепит, ничего не видно, ноги скользят. Чувствую, не убегу. Я и решила путь срезать через стройку. Мы ведь ее как свои пять пальцев знаем, сколько лет уж там лазим. Гололед, конечно, но лучше ноги поломать, чем такому попасться. Я мимо котлована проскочила по мостику, а он стоит на нем и орет. Ну мостик, сами знаете, какой, пьяный точно навернется. Я еще отбежала и камень поднимаю, большой такой, булыжник. Кричу ему, если ты, сволочь, хоть еще один шаг сделаешь, убью. А он опять орет и по мостику бежит, за перила хватается. Я этот камень со всей силы как шваркну и, представляете, попала. Он зашатался, за голову схватился и грохнулся прямо в котлован. Там, конечно, невысоко. Думаю, не убился, ну а если убился, туда ему и дорога.

Ребята, выслушав эту душераздирательную историю, все же спросили опять:

– Ну а Роман-то где?

Танька покачала головой.

– Я его не видела, честно…

Его очень скоро нашли лежащим в котловане с разбитой головой. То есть голова просто раскололась от удара об арматуру. То, что вытекло из нее и застыло на льду, очень напоминало вишневое варенье.

Таньку и компанию затаскали по ментовкам. Родители Романа настаивали на суде. Дело проходило как непредумышленное убийство, но Виталькин папа подсуетился, и его закрыли как несчастный случай.

Танька, по мнению окружающих, так и не пришла в себя. Она даже внешне перестала напоминать прежнюю девочку на легких ножках. Стекла на очках становились все толще, голова опустилась, спина согнулась. Целоваться она так и не научилась, ей просто уже не хотелось. Замуж она, конечно, вышла, даже родила двух чудных детей, но поняла точно, что целоваться для этого необязательно.

Еще с вечера прошел слух, что в бухту вошла кефаль. Рыбаки всю ночь жгли керосинки возле сточных ям мясокомбината, где в изобилии водился мохнатый червь, только на него она и шла, и то не всегда. Но Василий был уверен, что на этот раз не упустит удачу, и полночи ворочался от рыбацкого возбуждения, представляя тугую и толстенькую кефальку, бьющую о дно лодки хвостом и судорожно хватающую ртом смертельный для ее существования воздух. Жена Люба, тяжело повернувшись, ругнулась спросонья и приказала лежать смирно, иначе отправит его прямо сейчас на баркас, чтобы он уже наконец успокоился и дал ей спокойно поспать. Вася, скрипнув кроватным железом, встал и пошел попить воды.

Напившись из-под крана, глянул за ширму, где вытянулась на узенькой кроватке голенастая Надька.

«Надо же, – подумал, – здоровая уже, считай, через год-другой невеста, а ноги опять не вымыла. Вон, колени аж коркой покрылись, а пятки-то – ужас, как сажа».

– Рота, подъем! – скомандовал Василий, это у него получилось профессионально – комиссаром прошел Гражданскую, теперь руководил кинофабрикой и в глубине души считал, что в искусстве, которое Ленин назвал важнейшим, самое главное – это порядок и партийная дисциплина. Даже статисты на съемочной площадке вели себя прилично, зная, что у Василия есть именной наган, красные революционные шаровары и орден Красного Знамени.

Женщины вскочили, перепугавшись. Надька сразу схлопотала по шее и поплелась мыться. Люба, посмотрев на часы, в сердцах выругалась. Было четыре утра. Сердце заколотилось, потом провалилось в живот и заныло. В ушах гремел командирский голос мужа. На душе было неспокойно. Спать не хотелось.

Побурчав немного, она поплелась на кухню собирать еду для рыбалки. На баркасе в море должны были выйти трое. Лодку они в складчину с Федей-оператором и Мотей-гримером справили в тот год, что «Кармелюка» снимали. Тогда леса от декорации осталось много, выкупили и сами построили. Назвали красиво: «Апассионария». Это была Мотькина идея. Все вокруг думали, что это про музыку, а уж Люба точно знала, что никакая это не музыка, а баба. Испанкой она была. Погибла, а мальчонку ее, Родригеса, от смерти спасая вместе с сотней таких же, в их город привезли. Уже несколько лет живет он в Мотиной семье, и теперь его Родькой зовут. Хорошенький, сил нет, чернявый, все в кино лезет сниматься. На груди его медальон с маминой фотографией. Красавица, что сказать, вроде как на флаконе духов «Кармен».