Николай Сухов - Казачка

— Да это что ж!.. Это как!.. Ведь это ж бунт! Настоящий бунт! Да ты понимаешь… понимаешь, дурень, что ты делаешь? Полевому суду предам. Понимаешь? Расстреляю! Суду предам! — Хорунжий задыхался от ярости.

— Предавай. А бить — руки коротки! — процедил, не разжимая зубов, Федор.

Хорунжий огрел плетью жеребца меж глаз и понесся по улице, к сотне. Федор — вслед за ним.

На этот раз Федор за свой непокорный характер и строптивость, пожалуй, пострадал бы, безусловно пострадал бы, и крепко. Он и без того уже был на примете у командования. Нельзя сказать, чтобы он был недисциплинирован. Нет, службу Федор нес исправно. Но он очень непочтительно относился к начальникам. Он причислял их к той породе людей чужого и враждебного ему мира господ, белоручек, которые, умея лишь распоряжаться, никогда в своей жизни не испытали боли натруженного тела. Чуть ли не в первый же день, когда новобранцев пригнали в Болград и вывели на учение, он нагрубил подъесаулу Свистунову, своему сотенному командиру.

На рубке лозы конь Федора, молодой жидконогий меринок, неук, упрямо не хотел идти подле станков. Как только к лозе, он подогнет голову и — в сторону. Подъесаул, наблюдавший за учением, сделал Федору замечание.

— Ваше благородие, — вызывающе ответил Федор, — вы сядьте на моего коня, а я посмотрю: лучше ли вы проедете?

Казаки, знавшие Федора, втайне удивлялись: «Леший его знает, как это Парамонову сходит? Другому в штрафной роте мало было бы места». Но Федору все же как-то сходило — отделывался мелкими взысканиями. Сошло ему и на этот раз. Правда, случайно. О его стычке со взводным офицером знали только некоторые из казаков. До командования слух об этом не дошел. А хорунжий Коблов сделать ничего не успел, так как через несколько часов его уже не стало — убили в бою.

В бою этом, разыгравшемся на так называемом Сетиновом поле, 30-й полк (и не один только 30-й) понес большой урон, потеряв треть людского и конского состава. Собственно, только благодаря случайности полк этот спасся от поголовного истребления. Много в этом сражении было допущено тактических нелепостей как русским командованием, так и командованием противника. Объяснялось ли это неясностью дислокации и внезапностью столкновения войск в период перегруппировки или какими-то иными причинами — трудно сказать.

На рассвете разведка донесла о том, что верстах в десяти замечена пехота противника, идущая навстречу, в каком количестве — выяснить не удалось (уже после было установлено, что шла колонна в несколько тысяч штыков). Когда поднялось солнце и рассеявшийся туман открыл необозримую равнину, залитую косыми лучами, дозоры обнаружили впереди, верстах в пяти, неприятельскую пехоту. Она продвигалась уже развернутым фронтом, несколькими цепями.

Что руководило поступками войскового старшины Быкодорова — преступное лихачество ли, недооценка сил противника или бесполезная самоотверженность, — неизвестно. Но он вскоре развернул дивизион, куда входила и вторая сотня, и повел его в атаку. Позади 30-го полка, головного, небольшими уступами двигались в это время 18-й и 32-й казачьи полки, а с фланга — полки 3-й кавалерийской дивизии.

Пехота противника, как и следовало ожидать, залегла, грозно и выжидательно молчала. За все время, пока казаки скакали, она не сделала ни одного выстрела. Ломаная линия атакующих уже приблизилась к ней на расстояние одной-полутора верст. Судьба дивизиона, так безрассудно брошенного в атаку, была предрешена: через несколько минут — гибель, явная и неизбежная. Местность почти открытая, и выставленным пулеметам ничто не препятствовало свершить свое мгновенное кровавое дело. Но тут случилось совершенно неожиданное и для командования противника несуразное. Откуда-то из-за сопки, поросшей кустарником, выскочил эскадрон баварской конницы, за ним — другой, третий… И эскадроны эти, видимо, прямо с марша пошли в контратаку.

Действия вражеской пехоты оказались скованными: открыть огонь, не рискуя в первую же очередь выкосить свою конницу, пехота уже не могла. Казачий дивизион благодаря этому ушел из-под прямого расстрела пулеметами. Но в то же время он попал из огня да в полымя. Конница противника значительно превосходила его численностью. Казаки дрогнули. Повернули коней и в панике, беспорядочно устремились назад.

Когда дивизион подбирался к пехоте противника, Федор на своем меринке был в числе передних. Но меринок его был хоть и быстроног, но мало вынослив. Молодой еще, жидкий. При отступлении он стал заметно уставать. Скок его уже не был таким спорым. Облегчая бег, Федор сгибал корпус, приникал к холке и с нараставшим страхом замечал, что шея у коня все больше темнела, покрывалась испариной. По сторонам, и справа и слева, обгоняя его, неслись прильнувшие к гривам лошадей казаки. Неподалеку от Федора проскакал войсковой старшина Быкодоров. Могучий оскаленный жеребец под ним пружинил жилистую шею, которая была сейчас в линию с холкой, рвал пространство прыжками, перелетал через ярки и, казалось, не бежал по земле, стонущей под копытами двух конниц, а стремительно летел над ней. Федор взглянул на серую от пыли офицерскую кокарду войскового старшины — лицо скрывала надвинутая фуражка, и в груди его всколыхнулась ненависть: «Куда же ты завел нас, гадюка!» Точно таких мыслей в голове не было, как и вообще не было никаких отчетливых мыслей в ту минуту, но в чувствах промелькнуло именно это. Своего тела Федор не ощущал, но каждый его мускул был напряжен до предела. В ушах одуряюще свистел ветер, бил в глаза.