Николай Сухов - Казачка

Федор принужденно посмеивался, уминал за двоих картошку и беззлобно поругивал стариков за то, что те по случаю поста не дали им ни молока, ни сала. Пересаживаясь с грядушки на мешок («На один бок наел, теперь на другой», — смеялась Феня), Федор глянул в сторону мельницы и увидел Степана Рожкова. Тот суетливо черпал из фургона пшеницу — мерцала вылощенная мерка. «Куда ж он таскает? Им ведь только к вечеру засыпать». Но вот в мельнице взметнулись крики, донеслась площадная брань, и Федор спрыгнул с воза.

Усастый казак, матерясь, брызгая слюной, наседал на мирошника, совал ему в нос шишкастый обветренный кулак.

Юркий, плутоватый мирошник пятился, таял на глазах, залезая с головой в брезент.

— Я, что ль, распоряжаюсь? Я? — вскрикивал он высоким дребезжащим голосом. — Хозяин приказал, при чем тут я? Иди к хозяину. Мне какое дело!

— Все вы хамы, мироеды, спалить вас не жалко! — кричал казак, и запыленные концы его усов трепыхались, как крылья при полете.

— Ну-ну-ну, ну-у!.. — мирошник грозился сухим пальчиком и все плотнее прижимался к стене. — К атаману за такие словеса! Я те дам «спалить»!

Трофим, пыхтя, оттаскивал на вышке от корца мешки, наставленные казаком; мокрая прядь волос, точно не находя места, металась у него по лбу. Степан, тоже взмокнув, носил из фургона пшеницу, сыпал в корец. В рытвинах его оспенного лица накапливался пот и грязными ручейками стекал за воротник.

«Без очереди, стервецы!» — подумал Федор, глядя на их работу, и почувствовал, как к кулакам приливает знакомый зуд. «Нельзя… свидетелей много, еще в тюрьму угодишь». С усилием подавил в себе желание стукнуть Степана, проскочившего мимо. «Что толку? Его самого заставляют». Опалил мирошника не сулившим добра взглядом и вышел из мельницы.

Окончили молоть Абанкины уже под вечер. За это время Федор выспался как следует, вволю налазился по кустам в поисках прямых дубков и пакленок и, скучая, бродил взад-вперед по плотине, глядел, как в коловерте воды, в яме лилово отсвечивал закат. Степан сыпал в торбы овес, готовился перед отъездом покормить лошадей. Трофим курил, сидя на дышле. Феня хворостиной отгоняла свинью, не желавшую уходить от воза. Больше у мельницы никого не было. Федор свернул с плотины. Проходя мимо Степана, улыбнулся ему одними глазами, шепнул:

— Ну-к сходи на минутку в лес!

Тот откинул мешок и разогнулся. На грязном и потном лице его было удивление. Он хотел было что-то сказать, но Федор так выразительно сморщил переносье и крутнул головой, что Степан только пошевелил губами и облизал их. Торопясь, закончил дележку овса, накинул на лошадей торбы и захрустел ветками.

Услав Феню в мельницу — узнай-де, не скоро ли засыпать, — Федор вплотную подошел к Трофиму.

— Так говоришь, смолол? — снимая варежки, безразлично спросил он.

Тот, бросив окурок, поднял глаза — на выпуклом виске у Федора, повыше брови, билась синяя жилка — и в предчувствии неладного встал с дышла.

— Смолол. А что?

— Да так. Хорошо, мол… смолол пораньше… Раньше и дома будешь.

— Неплохо, верно.

— Вот я и говорю.

— Да…

— Кгым, кгым…

— Кха…

— Дай закурить. — Голос у Федора жесткий, глухой.

Трофим сунул руку в карман и, не спуская с Федора настороженного взгляда, подал кисет:

— Надо бы ехать, а то ночь заходит, — и покрутил папахой, ища работника.

— М-мда, ехать надо. Это правда… Спички есть? — И, как бы между прочим, тихо, сквозь зубы: — А за что ты на кулачках пинком меня лежачего ударил? Помнишь: в стенке, на масленицу.

Трофим ловил в кармане коробку спичек, но пальцы дрожали, и он никак не мог ее взять.

— Что ты?.. — он судорожно глотнул воздух. — Когда я тебя бил?

— Забыл? — прошипел Федор с присвистом. Злоба уже кипела в нем. — А я вот помню, хорошо помню. Да и ты не забыл, брешешь.

Мысленно в этот миг Федор допрашивал Трофима еще и по другому поводу: «А за что ты, гад, осмеял Надю — дегтем намазал ворота? Кто же, кроме тебя?.. Сам намазал иль подкупил кого — все равно. Ты думаешь, она полюбит тебя за это?.. А почему ты молол без очереди — заставил меня, гад, ехать ночью?»

Трофим вытер рукавом пот со лба и в насмешливой улыбке скривил губы:

— Должно, померещилось тебе. Аль, может, во сне увидел.

— Ах ты, шкет! — Федор оскалился. — Ты еще брехать мне будешь! — С зажатым в кулаке кисетом он отвел до предела руку и по своему обычаю тычком ударил Трофима в бок, чуть повыше пояса.

Тот махнул через дышло сапогами и, роняя папаху, смачно шлепнулся в лужу. Вода брызнула во все стороны, и на щеке у Федора повисли мутные желтоватые капли.