Николай Сухов - Казачка

Ленин — Сталину, находившемуся в Царицыне:

«… о продовольствии должен сказать, что сегодня вовсе не выдают ни в Питере, ни в Москве. Положение совсем плохое. Сообщите, можете ли принять экстренные меры, ибо кроме как от Вас добыть неоткуда».

Велика была роль Царицына и в военно-стратегическом отношении. Он был, фигурально говоря, клином между уральско-астраханской контрреволюцией и — донской. Вожаки белоказачьего движения — и Дутов, оренбургский атаман, и Краснов, донской атаман, вслед за своим предшественником Калединым — все силы прилагали к тому, чтобы захватить Царицын, «сорганизоваться» в нем, по выражению Каледина, и, создав единый фронт от Дона до Урала, от Деникина до Колчака, повести объединенными силами наступление на Москву.

Политическое же значение Царицына было таково: глубоко вдаваясь в территорию «казачьей Вандеи», он мешал собиранию сил контрреволюции на юге России; с другой стороны, к нему тянулись за помощью те слои казачества, трудового, что шли за советской властью, восставали против атаманов и генералов. Сюда, в этот город на Волге, через донские степи, охваченные огнем гражданской войны, Ворошилов вел с боями огромную украинскую армию, в которую вливались по пути революционные отряды казачества. Сюда же из Сальских степей пробился со своим отрядом Буденный, будущий командарм знаменитой Первой Конной.

Словом, в Царицыне, на юге, в это время, и в особенности несколько месяцев спустя, решались не только продовольственные вопросы, но и существенные вопросы обороны Советской России.

— А почему… Вам Нестеров, наверно, говорил?.. Почему товарищ Сталин только приказал нам не подпускать кадетов к линии, а не приказал…

Но тут над степью, изнывавшей в духоте, дурманившей голову густыми томлеными запахами трав в цвету, пронесся орудийный гул. Он пронесся перекатами, наплывал сзади: гууу… гу-гууу…

Всадники, оборвав разговор, подобрались в седлах, подняли плети, и кони прямо с шага снова запрыгали, перешли в намет.

В конце подсолнечного поля, на луговине, в густом засеве кашки-белоголовки и желтых одуванчиков — стан Парамоновых: повозка с бочонком степлившейся воды и приткнутый к повозке холщовый на два ската шатер. В нем, просторном, — две зыбки под Мишкиным надзором. В одной зыбке — Любушка, в другой — Верочка.

А в полсотне шагов от стана, среди поникших от жары подсолнухов, еще без шляпок, — Матвей Семенович и обе его снохи с бурыми, опаленными щеками. Равномерно вскидывая и опуская мотыги, они ворошили раскаленную землю, сшибали сорняки. (Дома сегодня остался Алексей: он срочно доделывал, готовя к сенокосу, арбу, ту, что еще весной начал старик.)

Конечно, мотыжить подсолнухи, как и бахчи и прочее, надо бы по прохладе. Нехорошо обжигать молодые стебли горячей землей. Но делать это все же приходилось, так как почти вся прохладная часть дня тратилась на переезды: утром — сюда, вечером — отсюда.

Вскоре после короткого перерыва на обед вихрастый Мишка выскочил из шатра и крикнул:

— Дедока, гром гремит!

Слепило солнце, да и не только солнце, но и все иссиня-желтое знойное небо — глаз кверху не поднять. Во всю ширь небосклона — ни единого облака. Матвей Семенович разогнулся, погрозил пальцем внуку и обругал его:

— Не вымышляй, чего не следует, вьюн бесхвостый! Я те погремлю! Мух от зыбок отгоняй, смотри у меня!..

Но обругал он внука зря. Через несколько минут уже все услышали, и совершенно явственно, как где-то, кажется в южной стороне, действительно загремело, ровно бы далекий-далекий гром. Надя, обдергивавшая сросшиеся стебли, подняла голову, осмотрелась, и на лице ее, до бровей затененном платком, выразилось смятение.

— А ведь это из пушек глушат, — высказал ее мысль старик. — Что бы это значило?

— Из пушек? — с тревогой переспросила Настя, которая никогда еще до этого не слыхала пушечного выстрела. — Неужто кадеты? Не приведи господь!

Мотыги в их руках заработали еще дружнее, но уже не равномерно, а рывками. Разговоров о значении услышанного они больше не заводили, но каждый думал именно об этом. Надя невзначай зацепила углом мотыги росший на просторе подсолнух, свежий, лопушистый — быть бы на нем шляпке с большое решето! — и он, жалко дрогнув листьями, упал. Надя в великом смущении покосилась на старика. Тот, поплевывая на руки, стоял к ней спиной. Надя, как напроказивший ребенок, быстро воткнула подсолнух в землю и нагребла вокруг него холмик. Легко управляясь с полоской, раза в полтора шире той, какую занимал старик, и шире той, какую занимала Настя, она теперь нет-нет да и опускала в задумчивости мотыгу, оборачивалась назад, взглядывая туда, где на пестром, одетом ковылем изволоке лежала черная тропка — дорога в хутор. Она словно бы ждала чего-то.