Думаю, землетрясение, которое разрушило мой Городок, вызвал он. Он это старик, все еще продолжающий жить на развалинах. Он единственный, кто еще остался там. Журналист, бравший у него интервью, говорит, что слышал, как тот бранится. Сплошная брань и проклятия. Я тоже, как вы знаете, из тех мест, но вот уже двадцать лет живу в большом городе. Мне известны жизнь и странности этого старика. Он начал проклинать мир с сорока лет. Это было всеобщее проклятие: двуногим существам и неодушевленным предметам — воздуху, салату, воде, Муссолини, папе, богу. Существовали особые проклятия, обращенные к самому себе. Крик его разносился по улицам. Он просил себе смерть от удара, говорил, пусть выпадут у него зубы, да разразят его гром и молния. Женщин он называл не иначе как потаскухами, распутницами, дерьмом. А как-то на год заперся у себя в доме. Выходил только по ночам. Никто его не видел. Думали: может, умер. Тогда кто-нибудь стучал в дверь — убедиться, что он жив. В ответ всегда слышалось одно и то же: чтоб у тебя руки отсохли. Вши так и кишели на нем. С ними он разгуливал по улицам. Часто кидался вшами в людей. В темных залах кино множество насекомых расползалось от него по спинкам скамеек. Изголодавшиеся вши, жаждавшие впиться в младенческую головку или в мягкую женскую плоть. Старик промышлял сбором ненужной бумаги. Он подбирал ее на земле или на помойках. Так и жил несколько лет. Затем стал собирать кости на продажу. Похоже, он не стеснялся отправлять низменные потребности на глазах у публики. Били его за это не раз. Он никогда не смеялся. Либо смеялся, когда ничего смешного не было. Городок рухнул в два часа ночи. Старика не было дома: он орошал один из столбов портика на Главной улице. Те немногие, кому после первых же толчков удалось выбежать из дома и укрыться в поле, остались живы. Старик спокойно продолжал мочиться, даже когда мимо с криком промчался кто-то очумевший от страха. А он, застегнув ширинку, прошествовал на середину площади. Здания рушились, словно карточные домики. От пыли стало невозможно дышать. Вокруг старика отчаянно скулили дворняги. Два дня в Городке мельтешили военные и машины «Скорой помощи». Жители навсегда ушли из родных мест. Городок опустел. И старик остался в этой пустоте. Днем и ночью бродил он среди развалин, протаптывая тропинки и добывая пропитание на покинутых огородах. Не брезговал кошками и собаками. Когда он с ними расправился, то понял, что его спасение в мышах. Затеял бессмысленный труд по переборке камней и подсчету плиток от сохранившихся полов. На его глазах появились заросли сорняков, крапивы. На куче штукатурки пророс инжир. Старик исчеркал стены какими-то невразумительными надписями.
На этот раз ощущение утраты пришло сразу. Час тому назад жена вышла из дому, а я принялся слушать «Плач по усопшему эскимосу» — погребальную песню племени карибу для вызова души умершего. Навязчивый мотив заставил меня внезапно вспомнить о жене. Я представил себе, как бегаю по всему городу и зову ее. Тогда я тоже вышел и принялся ее разыскивать в вавилонском столпотворении Дворца правосудия: жена мне сказала, что пойдет в комнату 249, третий этаж А, чтобы вручить бюджет «Пермафильма» общества с ограниченной ответственностью. Я впервые вошел в здание суда и ощутил запах пота и зловонное дыхание деляг среднего и мелкого пошиба, вращавшихся в атмосфере диалектальных слов, среди которых выделялись, подобно рыбам, попавшим из воды прямо на сковородку, такие слова, как «поношение», «мошенничество», «растление», «преступность», «сутенерство», «похищение людей ради выкупа» и т. п. Направляюсь к лифту. Дожидаюсь своей очереди, вхожу, протягиваю руку и нажимаю кнопку третьего этажа. Моментально оказываюсь в длинном коридоре с множеством раскрытых дверей, ведущих в конторы, забитые бумагами. От шума и гама вянут уши. Отыскать нужный мне номер не так уж просто: все двери открываются внутрь и нужно зайти в помещение, чтобы проверить нумерацию на створках дверей, прижатых к стене. Мой номер никак не отыскивается. Тогда я возвращаюсь в коридор и останавливаю какого-то посыльного. Спрашиваю, где тут справочное бюро.
— Здесь, — говорит он, — я все знаю.
— Комната двести сорок девять на третьем этаже А.
Посыльный говорит, что такой не знает. Во всяком случае, там, где я нахожусь, третий этаж, а не третий А. К тому же здесь нет никакой комнаты 249. Какой-то чиновник с охапкой бумаг в руках прислушивается к разговору и подходит ко мне, чтобы сказать, что номер 249 на третьем этаже А находится на бульваре Юлия Цезаря, в Казарме берсальеров.
Читать дальше