Стефано Бенни - Комики, напуганные воины

(Потолок, поворачиваясь, медленно раскрывается, словно крыша обсерватории. Руки Лучо, поднявшись, рисуют линии среди звезд и пятен на стенах.) Эта китайская грамота расскажет вам о моей избыточно богатой событиями жизни и о недостаточном благородстве моих манер. Вы различите там обломки оружия и обиходные инструменты. Мою кофеварку — модель атомной станции. Все они жили на сорока квадратных метрах — ели, спали, умирали. Они общались меж собой посредством слов, одно слово, иногда два, выражало суть индивидуальности, личности, это были имя и прозвище, потом шли фамилия, отчество, класс, подкласс. Имена эти для них звучали как музыка, позволявшая старым животным узнавать друг друга.

И когда все отлично, и когда не везет — в любую погоду круглый год.

Там, на дворе, — солнце!

Вот этот, положивший голову на парту, — никогда не знаешь, думает он или спит.

Пятнадцать лет, господин учитель.

Не смейтесь. Пятьдесят пять лет назад.

Incipit vita nova [23] Начинается новая жизнь (лат.). .

С мячом.

Слушай.

Дзинь.

Лючия выходит из полутемной палаты и, закрывая дверь, еще раз бросает взгляд на седую голову на подушке. Дверью навсегда перерезало нить, ее и Лучо разметало в разные стороны на тысячи километров. Слон плюс сандалии и Рак плюс гостинец тут же набрасываются с расспросами.

— Потерял сознание, — отвечает Лючия, — но говорят, что, может быть, еще придет в себя. Сегодня утром он передавал вам привет…

— А нам к нему нельзя?

— Думаю, нет.

Рак несколько обижен. Слон при всей своей простоте относится с пониманием. Лючия убегает.

— Плакала, — говорит Рак.

— Нет. Глаза у нее красные от усталости.

— Плакала.

— Ну, может, немного.

— Значит, жизнь Ящерицы и в самом деле на волоске. Consommé [24] Исчах (франц.). , как говорят латиняне.

— Потерял сознание — не значит, что крышка, — произносит Слон, противясь ходу событий и правилам синтаксиса. — Надо расспросить какого-нибудь врача.

Они принимаются искать такового глазами — один направо, другой налево.

— Которые врачи, а которые санитары? — спрашивает Рак.

— Может, врачи — мужчины, а санитары — женщины? — предполагает неукоснительный приверженец патриархата Слон.

Проходят двое в белом, вид у них уверенный и профессиональный.

— Извините, доктора…

— Мы не доктора, мы носильщики.

Они исчезают, оставив наших героев в сомнениях. Проходит волосатый парень, везущий тележку с лекарствами. Белоснежная монахиня ростом семьдесят сантиметров. Высокий бледный человек в наполеоновском халате. Черная монахиня. Санитар, цокающий белыми сабо-копытами и фыркающий, как конь. Никаких докторов.

Наконец идет Джильберто Филин в штатском, а рядом с ним некто в синем. До Рака долетает обрывок их разговора.

— Вечером увидимся на торжестве у Сороки, доктор? — говорит тот, что в синем.

— Я припоздаю — мороки по горло, — отвечает Филин.

Больше Раку ничего и не нужно. Поднявшись, он кричит:

— Доктор!

Оба оборачиваются.

— Чего горланите? — оскаливается разоблаченный Филин. — Вы же не на рынке! Тут у нас больные.

— Вот мы как раз и хотели справиться об одном из них. Рад познакомиться, Артуро Рак. Как себя чувствует пациент из сто девятой палаты?

Филин, будучи первым лицом в клинике, не скрывает досады и нежелания заниматься второстепенными вопросами. А наши герои не скрывают, что они это понимают, но им плевать. Слон даже принимается по обыкновению согласно покачивать головой, хотя Филин еще и рта не раскрыл. Наконец раскрывает:

— Больной из сто девятой — это старый преподаватель?

— Лучо Ящерица.

— Совершенно верно. — Пауза. — Ну, видите ли, семьдесят лет есть семьдесят лет.

— Но на ноги-то он встанет? — спрашивает Рак.

— Мы обыкновенные люди, а не ясновидцы, — нетерпеливо заявляет Филин. — Состояние сердечно-сосудистой системы вызывает опасения, да и вообще организм истощен. Ну на что можно рассчитывать в семьдесят лет?

— Отец мой в восемьдесят два… — Слон хотел было показать правой рукой, какая жизненная сила была у его отца, но передумал, решив, что его вклад в анамнез вряд ли будет оценен.

Филин в самом деле разворачивается и уходит.

— Миляга, верно? — замечает Слон.

— Просто душка! Чтоб на него свалилось столько хворей, сколько он перевидал больных.

Оба прыскают. Грустнеют. Не уходят. Остаются сторожить у закрытой двери, как псы. Сменяются санитары, а они по-прежнему там и домой не собираются. Наконец Слон говорит: