Александр Морозов - Центр

Кто-то же должен был оказаться прав во всей этой истории под названием «их жизнь»? В новых микрорайонах Гончаров не встретил ничего, кроме того, ради чего все это и затевалось: отдельных квартир. А с квартирами и вообще-то получалась какая-то нескладица. Не хватало ликования, которого ведь единственно только они и заслуживали. Не хватало полного и единодушного признания, что вот это т о с а м о е и есть.

Впрочем, ликование, кажется, было несколько лет, в начале семидесятых. Но время — гидра ненасытная — все почему-то длилось, и не останавливалось, и как-то до обидного быстро и деловито сожрало и эти ростки ликования, и кстати уж вместе с ними и бестолковые претензии новоявленных нуворишей из научно-технической и торгово-снабженческой элиты. Наконец как-то все уже остепенились и заскучали. Наконец часть этой самой якобы элиты задумалась и почему-то даже несмотря на то, что все вроде удавалось, полиняла и пообтрепалась. Машины, квартиры, дачи… Кажется, никто даже и придумать-то больше ничего не мог. Правда, лет на пять-семь оживляж внесло остренькое поначалу блюдо — дефицит. Но и этой считалочки — с доставанием дефицита — хватило на чуть-чуть. А в последние годы уже и явным становилось, что эти игрушки и шараханья не греют. Сравнивали же кое с чем. Ну и значит, друг друга с другими. И оказывалось, что даже тот, кто и совсем ничего не достал — то есть не из первой волны дефицита, шмоточной, не из второй — аппаратурной и мебельной, не даже из третьей — из слайдов и рассказов о заграничных променажах, из посещения премьер и личных знакомств с кино- и эстрадными звездами, — так вот вдруг да и выяснилось, что все те, кто не испил и ничегошеньки выловить не сумел или не удосужился, — что все они так же живы и здоровы, как и самые ярые дефицитники и доставалы. Так же живы и здоровы или ни живы ни мертвы, так же аккуратисты или разгильдяи, счастливцы или ипохондрики, семейные или гулящие. И именно самое обескураживающее, что все это так или иначе — но вовсе, оказалось, вне связи с участием или неучастием в запущенной лет десять назад самоходной игре под названием д е ф и ц и т.

Но поэзия — пресволочнейшая штуковина — существует, и ни в зуб ногой. А теперь оказывалось, что точно так же существует и жизнь, мудрая, хоть и с мягкими аппетитными формами тетка, и она все только посмеивалась, хоть и не отстранялась, но кому же далась-то в конце концов? И никаким пробным шарам и быстровспыхивающим и угасающим компаниям подмять ее и использовать не удавалось. А время все ползло неторопливым мирным питоном и почему-то, несмотря на недоумение части публики, все не останавливалось.

«Мы проиграли научно-техническую революцию, потому что слишком быстро потеряли к ней интерес», — говорил Гончаров Карданову (мысленно, конечно, говорил, въяве с ним не встречаясь). И теперь — не хватало еще и этого — вот-вот потеряем интерес к устройству сладкой жизни. Проблема насилия не решена, и тому, кто чувствует ее по-прежнему остро, как в юности, остается на свой страх и риск стать соглядатаем, очевидцем, свидетелем. «Человек есть пастырь бытия», — как сказал один из твоих красиво и бесспорно трагичных европейцев (один, из-за которых ты и призывал нас, как заколдованный: «Читайте больше книг»). Тем более, он, человек, а значит, и я, Юрий Гончаров, есть свидетель и очевидец, распятый на месте очередным грозно-бессмысленным асфальтовым действом. Пришпиленный на булавку парализованности «впредь до особого». До выяснения обстоятельств. Как будто могущих что-то объяснить.

А с отдельными квартирами получилась вовсе нескладица. Ты помнишь, Витя, какой баснословной — так ни разу, насколько мне помнится, и не осуществившейся — удачей считалось в те наши годы закадрить, познакомиться, подцепить, закантовать девочку с хатой? Женщину с квартирой? Да что там с квартирой, пусть с комнатой, но с отдельной, без пап-мам, без племянников и детишек, словом, с крышей над головой, с тахтой и чем-то фурычащим, и неважно, какой оно марки, а лишь бы можно было пластиночки погонять, короче говоря, именно то, что мы и называли «с хатой». Так вот, Витя, в последнюю пару лет образовались у меня три — ты можешь обалдеть, да нет, теперь, конечно, и ты не обалдеешь, — целых три дамы с отдельными двухкомнатными квартирами. Как-то я с ними познакомился: с одной — так, с другой — этак, что тут рассказывать, не в том суть. А отношения вот какие: с каждой из них я виделся по два раза и в общей сложности часа по два-три. А теперь они мне позванивают раз в полгода-год. Ну, бывает, и я звякну, если в подпитии на телефон одной из них наткнусь. А знаешь, о чем мы говорим? О том, что надо бы встретиться, непременно надо бы увидеться и пообщаться; одна докладывает мне, что ее дочь опять уехала на полгода в Орел к бабушке — то есть к ее, этой дамы, матери; вторая, что наступает лето, а на лето она, как всегда, отправляет свою дочь в Прибалтику; а третья, как бы между делом, уточняет, что так уж получилось, что вот нет у нее ни дочери, ни сына, и заводить мужчину — дело жутко хлопотное и непонятно что дающее, но ты бы, Юра, не ленился, навестил бы, у меня есть обалденные новые записи, ну и все такое прочее. А когда я звоню им, допустим, из холла какого-нибудь центрового кабака, то, представь себе, говорю все то же самое, что непонятно, почему не встречаемся, и что я давно намечаю заехать к ней (к одной из трех, к той, к которой звоню), и что было много дел, но вот сейчас я вроде бы выплыл, и вот теперь непременно соберусь, уже, считай, собрался, и мы перезвонимся на той неделе, и договоримся уже конкретно. И… проходят следующие полгода, и кто-то из нас кому-то опять звонит. Звякает.