Александр Морозов - Центр

А осталось тогда, отложилось в нем так: разделенность, несоприкасаемость его личного и того огромного, всеобще доказанного и неизбежного. Отвернуться накрепко — и пусть. Вот, значит, с чем жить — ну и пусть. Хотя жить с этим нельзя, а прорваться и переиграть всемирную историю — недосягаемо. И осталось: недоверие и даже неприязнь к логике, к ловкости ума, к умению все объяснить и доказать беспроигрышно.

Витя не только не был ошеломлен открытием странного факта — прогрессивной сущности рабовладения, но казался даже радостно возбужденным, ему доставляло явное интеллектуальное удовлетворение, что мир не так прост, что не просто там кто-то кого-то на дыбу вздернул или, допустим, кто палку взял, тот и капрал, а что вот есть за всем этим некие могущественные закономерности, и что людишки толкаются туда и сюда и страдают слезно или молча, кто как, но это не все, а есть, оказывается, исторические ступени развития, и главное, вскрываемые, доступные анализу, и что хоть тайна сия велика есть, но все же доступна гордому уму человека и раскрывается она в ряд красивых и стройных построений, так что и в учебники в конце концов попадает.

Юра против красоты и стройности теорий не спорил — не по зубам спорить, это-то он уж чувствовал, но… можно же ведь и понимать, да не любить. А Карданов — нет, не отвращался, явно даже его и тянуло к этому, то есть почувствовал Юра, что не так важно Карданову (или уж на равных — и то и то важно в равной мере), как именно устроен мир, но главное, что можно его как-то объяснять, под что-то подверстывать и на неизбежное раскладывать. Сама возможность этого объяснения составляла для Виктора если уж и не прямо оправдание, то неизъяснимое, так сказать, интеллектуальное наслаждение. Вкус он чувствовал к игре умственных сил, если уж проще-то говорить.

У Юры же остались неприязнь и недоверие к объяснению, к ловкости ума, не говоря уж о конечной цели: возрастанию удобств жизни — непременной основе и последней тайне развивающейся технологической цивилизации.

Впрочем, по отношению к этой цели и сам Карданов почтения никогда не выказывал. Но уж всё сопутствующее, всю игру всемирно-исторических страстей — и все объяснения мировых мудрецов по этому поводу — ценил как бы и самих по себе. Читал их и учитывал.

Гончаров, именно из-за этого, из-за несомненности человеческой значительности Карданова, так близко все те годы себя Виктору и подставлял: полностью раскрывался, иногда даже с искренней слезой в голосе, потрясенный, неотступно требовал от Виктора разъяснения своим личным тупикам и этическим антиномиям. И Карданов разрешал, и всегда даже с блеском и полностью подкрепленно историческими ретроспекциями, так что обкатку логикой Юрины слезы и вопли проходили основательную. Но все-таки всегда он оставался при своем: что логика, конечно, объясняет (и потому облегчает), что она, конечно, все может объяснить, для того ведь и создана, но что, в конце концов, дело вовсе не в логике, и, когда человеку приходится принимать последнее решение, вовсе она даже и не играется.

Для самого Юры такой ситуацией, где человеку приходится принимать последнее решение, таким понятием, неисчерпаемым на глубину для анализа, но в конце концов всегда остающимся простым и неделимым, многие годы оставалось н а с и л и е. И тут он видел, что хоть оно и понятие, то есть опять-таки нечто доступное, чтобы логика вроде бы исчерпала его и разложила в ряд, но, с другой стороны, вовсе даже и не понятие, а настырный и неустранимый элемент жизни, который не только (если бы только!) в книгах и на крупных исторических сломах, а и среди любого дня — и спереди и сзади, и сегодня, и в воспоминаниях.

Отрываться от действительности негоже — с ней ведь жить. Но и тут он усвоил: люди, в общем-то, за неимением возможности решить эту проблему разом и окончательно (что теоретически, что практически), научились как-то сосуществовать с ней, как-то не прекращали дней и забот, ну и… жили дальше.

Разумеется, и самому ему приходилось так или иначе занимать эту единственную практическую позицию, то есть не доискиваться корней и не посвящать этому жизнь, а реагировать в частностях, как придется, в общем же и целом признавать то, что существовало под боком, отворачиваться, поелику хватало пространственного и душевного маневра, выдерживая уже только наедине и в самом себе ту грусть, которая ложилась на психику самим фактом открытия мира для насилия и его живучестью и всеядностью.