Александр Морозов - Центр

— А ты отучай потихоньку, — солидным тоном вставил Николай Кузьмич.

— На том и стоим, — продолжала дочь, излагая ситуацию, которую в общем и целом вполне представлял себе Николай Кузьмич. — Так что насчет врио надо мной пока не каплет. Эту их идеальную кандидатуру они, похоже, годами будут искать. Формально я не прохожу, но фактически я завсектором, член ученого совета, они давно уже все ко мне привыкли, и директор, и ученый секретарь, и другие. Контактируем вполне налаженно. Сектор фурычит, а чего еще надо? Главное — не вылезать, не ставить перед ними каких-нибудь проблем, у них своих забот хватает, а информацию второстепенным участком считают. Есть, ну и хорошо. Значит, все как у людей. Так что, думаю, специальный ретивости по этому поводу проявлять не должны.

— Ну, это ты в общем все правильно говоришь, — медленно тянул Николай Кузьмич, в то время как дочь убирала со стола (они уже кончили завтракать). — Думаю, что не только специальная, но и вообще любая ретивость здесь исключена. На Ростовцеве здорово обожглись, так что теперь Сухорученков трижды подумает, прежде чем эксперимент повторять. А у тебя дело действительно налажено. Вот и продолжай его. И укореняйся. И нечего на врио оглядываться. Врио на вороте не виснет. Зарплата — что так, что так. Тебе ведь и после официального утверждения ничего не прибавят, без степени ведь.

Катя уже стояла у посудной мойки и открыла горячую воду. Вспомнила тоскливое чувство, которое помешало ей дома приступить к этой операции. «Мой дом — моя крепость!» Ее дом был там, а крепости, опоры она искала здесь. И хоть знала она примерно, в основных чертах, что отец может сказать о главной ее заботе, решила, однако, что лишний раз проговорить все это не вредно. Проговорить, в чем-то укрепиться. И уж, по крайней мере, тоски здесь она не ощущала.

Но все-таки, уже перейдя с отцом из кухни в комнату, уже увидя и похвалив его новоиспеченное чудо — грандиозный нефтяной атлас, она продолжала говорить не о главном, не о Юре.

— Никто на Ростовцеве не обжигался, это уж ты, папа, что-то загнул. Да и он сам не очень-то обгорел. Поди плохо: ушел на преподавательскую работу с готовой докторской в кармане. Через полгода, говорят, защита. Да и чего — все, как по НОТу разыграл. Научил подчиненных работать, поднатаскал маленько, через дирекцию идею сборников наших протащил, а когда дело закрутилось, диссертацией своей занялся.

— За государственные деньги! — желчно бросил отец.

— Брось, папа, как будто он один. Сектор, в конце концов, ведь работал? Вот именно. А что он на работу редко заходил, так это, знаешь, в нашем институте навалом публики, которая, чем меньше бы появлялась, тем полезнее для дела. А Ростовцев все-таки же диссертацию написал. Не на балалайке играл. Опять-таки, экономическую науку вперед двинул. Какой тут криминал?

— Он двинул, — с решительной уже злостью отозвался отец. — Ничего не скажешь, сильно двинул… собственный семейный бюджет. Ну, слава богу, спало затемнение-то, и его двинули. Вернее, задвинули.

— Да никто его не задвигал. — Катя уже чувствовала, что говорят-то они о Ростовцеве, но получается, как часто в разговорах с отцом, (ох, и охоч пофилософствовать), что еще и о чем-то обобщенном, о каком-то облаке, внутри которого, может, и на периферии, может, и краешком только задетый, но все-таки внутри и глава ее семьи, ее Юрий Андреевич. — Сам он, понимаешь, сам ушел. Удобнее ему теперь на преподавательской.

— Да знаю, что удобнее, — отмахнулся Николай Кузьмич. — Сами, сами мы удобства эти создаем, пускаем козла в огород. Ему бы не «по собственному желанию» на дорожку вручить, а уж, как минимум, как самое гуманное, «за несоответствие занимаемой должности». А то получается, ты у нас денежки получал, докторскую себе в карман писал, а теперь на, мил-друг, бумаги свои незапятнанные и иди, затемняй мозги юношеству в вузах столицы.

Раз уж отец заговорил о Ростовцеве, тут разумного не жди. А жаль, Кате важно было, чтобы отец выслушал наконец ее позицию. Выслушал бы и понял, если уж не принял. Насчет принятия иллюзий она не питала — ни мысли его, ни привычки измениться уже не могли. Отец прочно занял свое место в когорте эксдеятелей, которых Карданов еще на заре туманной юности определял Кате как «выпавших в осадок». Но объясниться, объяснить отцу себя, это было ей важно, потому что ждала от него разумного по другому, важнейшему для нее пункту. Чтобы иметь хоть какое-то доверие к этой, только еще ожидаемой от него разумности. А Ростовцева защищать она не собиралась. Но не разделяла она и отцовскую ярость на Клима Даниловича, которая была, конечно, благороднее трусливого шипения парочки координаторов, Николая Дементьевича и Султана Мамедовича, выглядела достойнее хотя бы уже тем, что была именно открытой, откровенной. Но что касается интеллектуального ее уровня, то нет, не поднимался здесь отец выше своих старинных, но менее удачливых сослуживцев, закончивших карьеру не в самом Комитете (как Николай Кузьмич), а в секторе координации у Сухорученкова.