Александр Морозов - Центр

И Карданов перед последним моментом сокрытия лика Кюстрина от какого бы то ни было света вышел вперед и спокойно, но достаточно отчетливо сказал то, что считал необходимым. Он знал, что даже если и нет здесь тех, кто мог бы это воспринять, то каким-то образом они все же воспримут. Было бы сказано.

Он говорил достаточно механически, потому что заранее знал, в каких выражениях следует рассказать простую историю. И поэтому ум его был необременен, и он мог, как бы попеременно с произносимыми словами, еще и думать. Он говорил:

— Кюстрин совсем недавно рассказал мне об этом. Никогда мы с ним не говорили… об истоках. Не принято было как-то между нами. Зря, наверное. Как и на этот-то раз зашел разговор? Как будто он чувствовал, что другого случая не будет.

В сорок втором его мать оказалась на оккупированной территории. Из леса к ней наведывались партизаны: и за продуктами, и разузнать насчет немцев, где они и что. Немцы же, кое-что заподозрив, предложили ей подписать бумагу о сотрудничестве. Мать доложила партизанам об этом предложении, и они одобрили подписание бумаги с тем, чтобы она докладывала об их появлении только спустя сутки, то есть когда они уже были бы у себя на базе, глубоко в лесу. Так явочный пункт был бы какое-то время сохранен… А в сорок третьем немцев из деревни уже погнали, и среди брошенных отступающими документов было и подписанное матерью «соглашение о сотрудничестве». Она, конечно, рассказала, как было дело, но никого из тех партизан, кто мог бы подтвердить ее слова, не оказалось: кто погиб, кто влился в наступающие части регулярной армии. Дали матери десять лет по политической статье, и она отбыла их под Архангельском, от звонка до звонка. Через десять лет, в пятьдесят третьем, она вернулась, через три года была реабилитирована, а еще через три скончалась. Когда я спросил Кюстрина: «Но ведь она была реабилитирована?» — он ответил: «И только-то? А десять лет?»

И, закончив речь, Карданов, глядя, как опускают в яму гроб и бросают горсти земли, думал: «Умереть — значит очнуться от жизни. Впервые написав это когда-то, я ведь долгое время находился под впечатлением якобы красоты и значительности такой формулы. Но в конце концов должен был со всей решительностью признать, что это — пустота.

Но почему же так? Причина, как я теперь понимаю, все та же: в любых высказываниях, где хотя бы косвенным образом замешана смерть, сквозит именно пустота. Смерть выполняет во всех подобных рассуждениях роль нуля в алгебре. Сколько ни перемножай гигантских формул, если на какой-то позиции сложнейшего многочлена где-то затесался в сомножителях нуль, то и все произведение равно нулю.

Именно в этом отношении можно принять смерть в образе старухи с косой в руках: она не только подрезает живые существа (собственно убивает), но и выкашивает смысл, содержание всего. И при этом везде, где только не появляется. Именно одним своим появлением. Так что старуха здесь нужна всего лишь как робот — чтобы было кому держать косу. Сама же смерть — целиком сливается с образом косы. Смерть — коса. И падает все, где она идет: существа, смыслы, любая наполненность. Все подрезано, и после ее прохода — чистая полоса пустоты. Даже пятки не уколешь. Нечему колоть. Ничего не остается.

Но даже и озабочиваться — уколешься или нет — о пятках не стоит. Вслед за такой косой не прогуляешься. Не по чему идти. Пустота, стало быть, ничего уже решительно нет. Ни пространства, ни направления. Не по чему и некуда (вслед за ней) идти.

А вывод такой: задние, так называемые тормозные, огни смерти не нужны. Следом — никого. Даже самого следа».

Начали разъезжаться, а у Карданова транспорта не было, и он ни в какую машину подсаживаться не захотел. Он вообще не спешил возвращаться в Москву — не то настроение было, чтобы спешить. Попрощался с сестрой и кое с кем из отъезжающих, да и пошел себе по обочине кладбища, решив как бы даже и подзатеряться. Впрочем, он понимал, что Катя, наверное, не выпустит его из поля зрения и в каком-нибудь удобном месте все-таки подойдет к нему.

Но сначала подошла Оля Свентицкая. Она вроде бы собиралась прощаться, сначала предложила ехать, разумеется, вместе с ней — ее должны были ждать на шоссе около станции с машиной, — и нужно было только пройти километра три по раскисшему от недавних дождей проселку. Но Виктор отказался. И тогда, прежде чем окончательно проститься, она спросила:

— Ты, разумеется, не принимаешь участия? Тогда хоть зайди вечером на ту квартиру, где мы с тобой были, там будут Георгий и другие. Узнаем результаты.