Валентин Сафонов - Ленивое лето

— Привези, привези, Петенька, — засуетилась Колькина мать, — Грех не уважить, ее воля…

— Да мне что! Только на совхозной машине дурман возить… Что директор скажет? И пути тут двадцать верст. Узнает хозяин — башку отвинтит. А мне что…

— Все, Петенька, в себе сохраним, не узнает никто. Вези батюшку; в накладе не останешься.

— Ладно, я его вместе с врачом привезу. Так сказать, союз передовой науки и опиума для народа, — сверкнул золотым зубом Фиксатый и направился к машине. — Аккурат к утру доставлю.

«Козел» прытко взял с места.

— Мамк, она лежит?

— Лежит, лежит, сил, говорю, у нее нету, ослабла. Господи, хоть бы не в ночь отошла-то…

— Мамк, а посмотреть можно?

— Еще чего! — замахала руками Колькина мать. — Ступайте по домам-, спать вам время. Ты, Колька, борову корма задать не забудь. А ты, Сенька, мать свою не жди. Мы здесь до утра останемся. На пару веселей будет, а то страшно чего-то, боязно. Постоялец — он чужой человек, бесполезный. На пару, в случае чего, и управимся проворней.

И мы пошли по домам.

— Забудь про клад, — сказал я Кольке. — Не время сейчас.

Он вздохнул.

— Колбасу жаль. Целый килограмм! Знать бы…

Утром мы с Колькой в первый раз за все лето не бегали на обрыв. Прямиком к Сычихиной избе наладились.

Пират нас и взглядом не удостоил — лежал у крыльца, вытянув передние лапы, положив на них скорбную морду.

А на крыльце, на скамеечке, чинно, рядком, сидели и чего-то ждали женщины, вполголоса разговаривали, вздыхали. И моя мать тут была, и Колькина, и все наши, деревенские. Лица у них серьезные, озабоченные. Оно и понятно: деревня наша так велика, что если родился кто — для всех событие, и умирает кто — тоже событие. Только на моей памяти после Мишки с Люськой никто еще в Новом Мире не родился, и после их матери никто не умирал.

На нас с Колькой женщины не обратили никакого внимания, и мы стояли на дорожке, не зная, то ли вперед пройти, то ли назад повернуть. Лишние мы тут были, не к месту.

Чуть слышно хлопнула дверь, на крыльце появился чудной старичок: черная юбка на нем, белая борода на две стороны расчесана, волосы длиннющие.

— Гляди-ка, поп! Взаправдашний, — толкнул меня Колька.

— Сам знаю, не слепой, — огрызнулся я, хотя, по совести, первый раз в жизни видел живого попа. Ну и потешен.

Старичок оглядел притихших женщин печальными и очень ясными глазами, с грустной торжественностью изрек:

— Преставилась раба божия Авдотья Сычева…

Он перекрестился.

И тут вдруг Пират заскулил, как ребенок — тонко и жалостливо. Было жарко, а у меня мороз по коже побежал от этого. И некоторые женщины, со страхом глядя на Пирата, тоже креститься начали. А я еще подумал с удивлением, что Сычиху, оказывается, Авдотьей зовут. То есть, звали. Никогда не знал об этом, никогда не слышал, чтобы в деревне ее по имени… Сычиха и Сычиха.

Поп спустился с крыльца, прошел мимо нас к калитке. И я почувствовал, как пахнет от него чесноком и каким-то до приторности сладким дымом. А Колька сорвался с места, побежал за попом.

— Гражданин поп, погодите минутку. Эй, гражданин поп…

Старичок остановился, ласково взглянул на Кольку.

— Батюшка — так следует величать меня, отрок.

— Гражданин батюшка, — поправился на ходу двухметровый «отрок» Колька, — вы Сычиху, это самое… исповедали?

— Исповедал Авдотью Сычеву…

— А про клад чего она вам сказала?

— Про какой клад? — Поп вперил ясные свои глаза в Кольку, с минуту внимательно и — так мне показалось — жалостливо разглядывал его. Покачал головой. Ничего не сказав, пошел себе дальше.

— Жила! — негромко выкрикнул вслед ему Колька.

Поп не оглянулся.

А Колька вернулся ко мне.

— Пойдем, Сеньк, на Сычиху посмотрим.

— Ну тебя!

— Слабо? Тогда я один.

— Валяй.

У меня, хоть убей, не было желания смотреть на покойную. Что-то паршиво мне стало, не по себе. Вот живет человек, — полезли в голову всякие мысли, — ходит по земле, хлеб ест, а в один распрекрасный день р-раз — и нет этого человека. И ничего тут не попишешь. Ну, пусть она спекулянткой была, Сычиха-то, и пользы от нее совхозу, как сам директор говорил, на ломаный грош, а ведь ей, поди, тоже умирать не хотелось. Суетилась, к поездам на вокзал ездила, торговала, деньги копила. Так всю жизнь и прожила. Все теперь прахом — и деньги ее, и дом, и огород, потому что некому в нашей деревне продолжить Авдотью Сычеву.

Я приплелся домой. В горнице перед зеркалом стояла Юля, красила губы, а на подоконнике, поджав белый хвост, сидел плюшевый медвежонок, грустно смотрел на меня.