Мария Ануфриева - Карниз

– Да я и не захочу больше. Спасибо вам, доктор! – кротко отвечал Папочка и преданно смотрел из-под длинных ресниц.

Иннокентий важно, степенно кивал, ему недавно доверили самому оперировать больных, и он только примеривал на себя роль «настоящего врача».

В кармане его халата лежала записочка с выведенными женским почерком словами: «Пить вам теперь категорически нельзя! Этого правила…» Иногда он отходил от текста и импровизировал, в зависимости от настроения живописуя страдания печени, побывавшей под ножом хирурга, или рассказывая поучительные анекдотцы с летальным исходом в конце.

– Главное, больше убедительности и не пропускать ни одного дня! – просила Ия окрепшим, почти вернувшимся на свое место из долгой прогулки голосом. До выписки оставалось совсем немного времени, а читаемые хирургом Иннокентием мантры, по ее замыслу, должны были иметь накопительное действие.

В конце января они вышли из больницы. Папочка принюхивался к морозному воздуху, как гончая, готовая взять след.

– На землю не хочешь, как Распутин? – осведомилась Ия, когда проходили мимо приемного покоя.

– Не напоминай, и так стыдно, – попросил Папочка.

Они возвращались домой вдвоем и чувствовали себя как сиамские близнецы Маша и Даша с одной на двоих кровеносной системой.

Уже на Литейном проспекте их обогнал Иннокентий. В короткой курточке, с рюкзаком на спине, его было не узнать. Только круглые очки поблескивали на носу так же солидно, как на утреннем обходе.

– Берегите печень! – весело сказал он им, обернувшись, и побежал к остановке вслед за подъезжающим автобусом, перепрыгивая на бегу через лужи, промахиваясь и пачкая и без того мохрившиеся уже штанины потертых джинсов, размахивая руками, как школьник, несущийся на перемену.

Автобус его дождался, он еще раз кивнул им головой уже в окне задней площадки и нарисовал на чуть запотевшем стекле что-то продолговатое, похожее на облачко, а рядом восклицательный знак.

Он не знал, что всех произнесенных им мантр хватит ровно на полгода. Жарким августовским днем Папочка позволил себе полбокала пива. Печень это пережила и даже как будто обрадовалась, как встрече с давним знакомым. Целый бокал пива через день тоже ее не смутил – не кольнула укором, не заныла назидательно.

Папочка принялся потчевать печень более крепкими напитками и прислушиваться к ней и себе. Ничего не происходило, и от этого произошло возвращение на круги своя.

Осенью Ия поехала в Валериановскую больницу спросить Иннокентия «про печень» и вообще, как ей быть. Как будто он был в ответе за всех вытащенных с того света, но не прирученных или не вразумленных.

Но там ее ждало разочарование: в ординаторской сидели другие врачи. Ия встретила знакомую медсестру, и та по секрету сообщила, что «Кеша в июне еще свалил в Израиль, так как получил нагоняй от начмеда за то, что с каждым больным возился, как с родственником, в ущерб больнице. Правильно сделал, там его семья давно ждет, а он тут все геройствовал».

Она снова заглянула в ординаторскую и спросила, где второй врач «воо-о-т такой, с добрыми глазами». На нее странно посмотрели и уставились в столы.

«Воо-о-т такой», – повторила она, развела обе руки и даже, слегка прищурившись, обвела ординаторскую добрыми-добрыми глазами, чтобы совсем уж стало ясно, кто ей нужен.

– В больнице он, – коротко сказал кто-то.

– Вот и хорошо, – обрадовалась Ия. – Подождать можно, скоро он придет?

– Он не придет, он в Песочном, в онкобольнице. С третьей степенью.

Приехали еще одни жильцы – мать с дочкой, купившие шесть квадратных метров, бывших «сушилкой для белья», но потом неожиданно превратившихся в жилую комнату с легкой руки востроглазого начальника ЖЭКа. Эти квадратные метры были для них перевалочным пунктом. Продав жилье, мать с дочкой ждали документы на ПМЖ в Германию, а бывшую сушилку собирались оставить бывшему главе семейства, потому что нужно же было хоть что-то оставить этой сволочи после размена его квартиры.

В квартире-расческе стало шумно, а в кухне-пенале так и вовсе тесно. Необъятных размеров мать все время что-то жарила, запекала и носила через весь коридор из холодильника и обратно в холодильник, непонятно как поместившийся в те же шесть метров. Ставить его на кухню они побоялись.

Пухленькая, румяная, словно испеченная матерью сдоба, дочка ходила по коридору и разговаривала по телефону. Ей было шестнадцать лет, и на родине она оставляла первую любовь. Обсуждения этого трагического факта ее биографии с подругами начинались утром и заканчивались поздно вечером. Когда в коридор выходил Люсьен и, уперев руки в боки, шатался и сверлил ее взглядом, дочка уходила в туалет, но не прерывала свои консультации, которые вполне можно было бы считать душераздирающими, не будь они столь длительны.