Григорий Ряжский - Подмены

Первое изумление солдатской аудитории тому, что тихая гарнизонная мышь неожиданно для всех оказалась ушлой полковой крысой, прошло быстрее, чем я предполагал. Потому что по итогам накоротке состоявшейся сессии гнев бойцов отделения явно превышал их же искреннее удивление. И теперь требовал удовлетворения любым путём. Место, на котором возникло это неожиданно быстрое озлобление, оказалось вовсе не пустым, как изначально полагал наш служивый люд. Место это, как выяснилось теперь, всегда было занято хитроумным неудачником-лицедеем нерусского корня, так долго игравшим роль затесавшегося своего.

– Я просто сказал, что каждый решает для себя сам, кто он есть и в кого верит. Или не верит вообще, в принципе. Что тоже вполне реально, – негромко сказал им я. – Лично для себя я решил, что – православный.

– Выходит, это сам же Христос тебе и помог в нашу веру пробраться? – задумчиво протянул кто-то из второго эшелона, не примыкавшего напрямую к зоне тёрок.

Если честно, я даже не понял, кто спросил, но почему-то подумал, что то был рядовой, как и сам я. Однако, в любом случае, заход был сильный и бил непосредственно в лоб. Я это ощутил по тому, как запрос был произведён – негромко, отчётливо, с нужной интонацией и без единого фактора обходительности. И потому ответить следовало единственно возможным образом – мощно и убийственно обезоруживающе. Я и сказал тогда слова, те самые. Которыми себя и погубил. По крайней мере, уж до собственного «дедова» срока – точно угробил. А отбиться решил так. Спросил, сделав удивлённое лицо:

– А вы, братцы, как вообще думаете, Иисус Христос – он был кто? Русский, что ли? Православный? Или какой, по-вашему?

– Ну а какой ещё? – презрительно пожал плечами ефрейтор. – Ихний, что ли? Или, может, ваш? Всем же известно, раз мы богоносцы, ну кто русский, то, выходит, и Бог, и сын его – тоже их, наш то есть, из русских. А чьи ж они больше? Русские всегда были первей других, остальные – по остатку, и все дела.

– И иконы все поголовно тоже наши, – добавил «дед», подбросив в общую топку лишнего градуса уже от себя. И, кивнув в мою сторону, победно поинтересовался: – Ты разве ж где икону видал такую, как у нас? То-то… – И назидательно хмыкнул, довольный развитием неожиданно новой темы. И снова не устоял. – Вот, бывало, рукой ее коснёшь, а она отзывается, тёплое будто из неё на тебя струит, гладкое такое, тихое… И уже сам не поймёшь, кто кого гладит, ты её или же она тебя. Потому что такое у неё устройство – любовь нести ко всякому и благость. Но только – если ты наш, по-настоящему православный, а не какой-то там типа Лейбов этих или Моисеев.

Внезапно в казарме сделалось тихо. Так обычно бывает перед тем, как случается что-то нехорошее или ужасное. Все разом притихли: наверно, каждый в эту удивительную минуту мысленно рисовал перед собой разом оживший образ Божьей Матери. Или же её икону, с младенцем или без него. Или вспоминал, как в первый раз неловко осенил себя крестным знамением. А может, только собирался осенить, но так и не собрался. Или как вообще в гробу видал все эти осенения, потому что всегда было не до того – внешний мир оставался неизменно первичен, всякая же загробка присутствовала разве что в грязной ругани или анекдотах про попов и святых апостолов, к каким обычно мирские грешники попадают при проходе туда или сюда.

За окном тоже происходило нечто странное. Заканчивался август – минул почти год, если считать от начала осеннего призыва, – однако неуёмная жара никак не спадала. А ещё регулярно лили дожди, непривычные для этих мест, обращавшие сухую, издревле сосновую местность в чуждый всем и каждому субтропический ужас. Ото всех щелей тянуло влажным, жарким, гибельным. Толстые стены казармы не спасали. Наоборот, изготовленные из пористого шлакобетона, они, как назло, впитывали в себя избыточную влагу, которая чуть погодя выступала на внутренней поверхности стен, насыщая воздух казармы нехорошим плесневым духом с примесью острого аммиака.

Я невольно поёжился, будто не жара лютовала вокруг, а нестерпимый холод. Впрочем, такое могло быть и от ощущения предстоящей расправы, в которой, как я уже понимал, примет участие всё без исключения отделение. А вполне возможно, подтянется ещё кто-то из первого взвода – какой-нибудь особенно неравнодушный крысолов из примкнувших к рьяным борцам за чистоту рядов второй электротехнической роты. Если только сам я не предприму любых подходящих случаю спасительных мер.