Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

Кровь пути кажет. Подобно матери, он совершает «побег в жизнь из темной паутины тех, кто вскормил его». Подобно деду Робинсону Мейфилду-первому, которого гнали по жизни «бурные неудовлетворенные страсти», внук тоже совершает свою изрядно помельчавшую робинзонаду. В ней много всякого: приступы отчаяния на грани самоубийства, проблески надежды, физический труд до изнурения, чтобы забыться, нудное учительство, кратковременные утешения в женских объятьях.

Словно бы мимоходом Прайс роняет: «Роб задумывался редко». Это беглое замечание — писатель вообще не склонен описывать психологические состояния — не столько свидетельствует о духовной скудости Роба, а скорее подтверждает наше впечатление об импульсивности его натуры, о явном перевесе эмоционального, чувственного начала.

Не должен вызывать особого недоумения и негодования тот факт, что в романе значительное место занимают любовные влечения и переживания. В изображении деликатной сферы интимной жизни писатель двойствен. Не то чтобы он впадал в биологизм или физиологичность — а такая ловушка всегда подстерегает художника, взявшегося за тему любви, брака, уз крови и т. п. Дело в ином.

Прайс представляет чувственную близость как удовлетворение естественной потребности человека. Неожиданны и непредсказуемы изгибы любовного чувства, и все же по сути своей любовь — такова мысль автора — очень простая вещь. В реальной житейской практике любовные отношения на страницах романа показаны как нечто такое, что нужно человеку и приносит ему радость, покой, самоуважение (пусть порой иллюзорные — в данном случае это не имеет значения), что снимает внутреннее напряжение. Говоря о любви, персонажи не случайно заменяют это понятие простыми, более конкретными словами, обозначающими виды человеческого общения: «помогать», «дарить», «прощать», «утешать», или «долг», «безопасность», «дом».

С другой стороны, момент психосексуального переживания нередко предстает у Прайса как проникновение в самое ядро, в смысл человеческого существования сквозь оболочку умствования и условностей, как раскрытие некой сущностной тайны бытия, и это немедленно сказывается на эстетической стороне романа.

В американской литературе есть устойчивая и славная традиция риторики, протянувшаяся от «Моби Дика» до романов Томаса Вулфа, кстати, тоже уроженца Северной Каролины, и дальше. Обычно она связана с героикой или высокой трагедией и передает напряженный моральный пафос. В южной ветви романа эта традиция под пером эпигонов нередко иссушается, оставляя омертвелые формы, из которых ушла горячая кровь таких понятий, как долг, любовь, вина, честь. Роман Прайса тяготеет к этому речевому потоку. Писателю тоже свойственна некоторая приподнятость слога, высокопарность и даже стилистическая вычурность — особенно в авторской речи. Но именно в интимных сценах он подходит к той опасной черте, за которой утрачивается художественная мера.

Редкий персонаж Прайса достигает органичного слияния телесных и духовных побуждений. Большинство же принимает свои желания за потребности, но то, что тебе хочется, далеко не всегда совпадает с тем, что тебе действительно нужно. И им, особенно прайсовским мужчинам, не дано познать счастье настоящей любви. Показательна в этом смысле фигура Роба. Многие делят с ним ложе — тонкая Рейчел, язвительная Делла, терпеливая Минни Таррингтон, не говоря уже о случайных связях. Ему даже мнится иногда: вот оно, наконец-то! Но потом наступает похмелье и еще более сильное душевное опустошение — и все из-за неосознанно-потребительского отношения к женщине, без самоотдачи, без любви. Как легко добиться ее, и как трудно ее дарить, — говорит кто-то. Всеми способами Прайс не устает выявлять оппозицию «чувственная близость — духовная изоляция», которая прямо соотносится с главными установками романа.

В конце жизни Робинсон Мейфилд-первый мастерил аляповатые деревянные фигурки предков, это помогало ему вытерпеть время — потом в них будут пристально вглядываться его потомки, пытаясь в прошлом найти ключи к настоящему.

Образ отца имеет в романе первостепенное значение. Именно к нему тянутся все нити. В глазах детей отец олицетворяет и начало, и устойчивое продолжение, и последний якорь спасения. Однако представления эти иллюзорны, и не потому, что возникает «проблема поколений», непонимание между ними. Отцы и сами беспомощны, как дети, и сами ищут, к кому бы прислониться. И отцы, и дети — все поражены одной, то ли унаследованной, то ли благоприобретенной болезнью — безысходной одинокостью.