Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

— Что это? — спросил он, зная, что Винни не умеет писать.

Мальчик застыл с письмом в руке, как статуя, — предлагал взять, не вручая. Вопрос, однако, его ободрил. Он улыбнулся, показав два ряда безупречных зубов, и сделал шаг вперед.

— Хорошие вести, — сказал он.

— Ты прочел его? — спросил Форрест.

— Нет, сэр, — сказал он и быстро перевернул адресом вверх, словно желая исправить ошибку. Потом улыбнулся еще шире. — На ощупь хорошие, — сказал он.

Форрест взял письмо. Почерк Евы, судя по штемпелю, отправлено два дня назад; мальчик стоял рядом, продолжая улыбаться, рука медленно опускалась; уходить он, по-видимому, не собирался.

— Подожди! — сказал Форрест. Пошарив в кармане, достал перочинный ножик, вскрыл конверт и тут же прочел письмо, чувствуя на расстоянии теплоту мальчика, теплоту и чистый острый запах детского нота.

17 мая 1904 г.

Приехали позавчера. А мне кажется, будто мы здесь уже лет тридцать. Оба мы путешествие так или иначе перенесли и сейчас отдыхаем — пока что никаких посетителей, и все же здесь в доме, который таит столько печали — прошлой и настоящей, — я, кажется, до сих пор ни разу не вздохнула полной грудью. Я надеялась, что все будет по-иному. Папа очень добр и заботлив, но он совершенно сломлен. Все остальные настолько потрясены происшедшим, что стали какими-то другими, это уже совсем не те люди, которых мы с тобой знали.

Поэтому, как ты можешь себе представить, я хочу поскорее вернуться. Прожить здесь еще три недели представляется мне немыслимым. Но об этом я пока никому не говорю. Молчи и ты, когда будешь писать мне, а то письмо прочтут — и будут неприятности. Просто, выждав подходящий момент, когда увижу, что папа чувствует себя покрепче, я найду способ дать тебе знать, и ты приедешь за нами. Как бы тебя ни встретили, вместе мы все выдержим.

Наш мальчик внимательно приглядывается ко всему, что окружает его (спит он мало, хотя почти не плачет), и спокойно разрешает своим родственникам плясать вокруг себя, но, по-видимому, как и я, сберегает улыбки для своего далекого папы. Мне кажется, может, я и ошибаюсь, что он вглядывается все время в мое лицо (единственный для него источник сведений), стараясь выяснить, где же ты? Или, может, мое лицо представляется ему туманным зеркалом, в котором запечатлено воспоминание о тебе? По-моему, это вовсе не фантазия любящей жены — просто твое лицо, каждый волосок на нем, каждая черточка, твой запах — все это оставило в моей памяти такой же прочный след, как оставляет вода на камне. Только, не в пример камню, я так счастлива, так благодарна тебе и жду скорой встречи.

Твоя верная обещанию

Форрест поднял глаза.

Мальчик стоял на прежнем месте, по-прежнему улыбаясь — не застывшей, а только что расцветшей улыбкой, разве что более уверенной, довольной.

— Правду я сказал? — спросил он.

— Да, — ответил Форрест.

— Скажете мне спасибо?

— Скажу, — Форрест сунул руку в карман за монеткой.

Но когда монетки забренчали в руке, мальчик покачал головой.

— Просто скажите спасибо, — проговорил он.

Форрест, однако, не хотел так сразу поддаться радости.

— Почему оно оказалось у тебя? — спросил он, указав на письмо.

— Бабушка Винни хотела привести меня к вам, только сперва мы зашли на почту и спросили, нет ли для вас чего, и когда оказалось, что есть, и барышня дала ей письмо, и я прочел, откуда оно, она сказала, что останется ждать меня на вокзале, а я чтобы шел один, подождал, пока вы его прочтете, и помог вам, если что.

Больше сдерживать радость Форрест не мог. Откуда было ему знать, что загнанная в угол Ева солгала ему или сказала лишь жалкую полуправду.

— Ты говорил мне, как тебя зовут, — промолвил Форрест. — Только я забыл.

— Грейнджер, — ответил мальчик.

— Спасибо! — сказал Форрест дрогнувшим голосом. — Спасибо тебе, Грейнджер. — И, за отсутствием Евы, протянул ту самую руку, которой только что шарил в кармане в поисках монетки, и дотронулся до его лба — теплого и сухого. Форрест ощупал всеми пятью пальцами гладкий выпуклый лоб, и незнакомый, скромный цветной мальчик, случайно очутившийся рядом, вызвал вдруг нежные воспоминания о том, как его пальцы касались тела Евы на рассвете, когда он, проснувшись, лаской пытался выманить ее из сна, о влажных звуках, рождавшихся где-то в сокровенных глубинах ее существа, когда некстати надвинувшийся день освобождал ее из плена ласк.

Улыбка исчезла с лица мальчика — или, нет, скорее, она ушла, как вода в песок, в сердцевину, не менее пересохшую, чем у самого Форреста. Грейнджер безуспешно попытался вспомнить, когда его в последний раз приласкали, вспомнить прикосновение чьей-то руки (приятное прикосновение: ведь позавчера его обнимала Винни). Ему исполнилось двенадцать лет, и уже лет семь-восемь он был вполне самостоятелен. Стоя на этой садовой дорожке, рядом с этим человеком, он был счастлив. Он отчетливо понимал, он твердо знал, что никогда еще не был так счастлив. «Я люблю его, — думал Грейнджер, — и он меня за это полюбит. За это он будет всегда меня любить. Здесь, вот прямо тут, моя судьба».