Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

Роб сказал: — Уезжай хоть завтра!

— Я у мисс Евы работаю. Ты ее попроси мне это сказать.

Когда они приехали, двор был пуст — ни собак, ни козы, только дом по-прежнему высился посередине, и было что-то величественное в его запустении (следов краски с тех пор, как Роб впервые увидел его тридцать семь лет назад, значительно поубавилось, ступеньки крыльца совсем перекосились, два окна были заклеены бумагой; но общий вид не изменился — дом был прочный, еще стоять ему и стоять). Роб нажал на гудок. Они подождали — никого. Из-за колодца вышел большой черный петух. Роб спросил: — Ты уверен?

— Разве что все перемерли, — сказал Грейнджер. — Хатч был здесь в прошлое воскресенье. Вместе с Кеннерли.

Роб снова потянулся к гудку.

Грейнджер остановил его руку. — Не надо, — сказал он. — Дом твой — иди.

Роб сказал: — Пошли вместе! — и открыл дверцу. Грейнджер вылез из машины и последовал за ним, держась, однако, на расстоянии. Поднявшись на несколько ступенек, Роб остановился и крикнул: — Есть кто дома? — Они подождали.

Грейнджер сказал: — Их же целая семья.

— Тогда где они?

— На поле работают, на твоем поле.

Роб поднялся на крыльцо, постучал в закрытую дверь, потом взялся за ручку. Она повернулась, дверь оказалась незапертой. Роб вошел в коридор, идущий через весь дом, и оглянулся на Грейнджера. — Заходи, — сказал он.

— Я тут подожду.

Что ж, дом действительно принадлежал ему. Через приотворенную дверь налево он вошел в пустую комнату, то есть совершенно пустую: белая штукатурка стен пожелтела от времени, но почти не растрескалась и держалась крепко. Спальня его двоюродной бабушки, здесь прошла по меньшей мере треть ее жизни. Закрытые окна, жара и духота. Он прошел через комнату до другой двери и отворил ее. Бывшая столовая, старый стол еще сохранился — орехового дерева, овальный, более двух метров в длину, почерневший от времени. Но чистый, аккуратно протертый, даже в трещины не набилось крошек. Окна и тут были закрыты (жалюзи и прежде не было), клонившееся на запад солнце так и било в них. Роб подошел к окну и попробовал приподнять старую раму. Окно заскрипело на все лады.

Женский голос спросил: — Кто тут?

Похолодев от страха, Роб обернулся.

На узенькой раскладушке, стоявшей у противоположной стены, лежала чернокожая девушка, она подняла голову, лицо ее со сна было бессмысленно.

— Я мистер Мейфилд, — сказал он. — Давай я тебе окно открою, а то очень душно.

— Мухи, — сказала она. Провела рукой по глазам, спустила на пол длинные ноги и неуклюже села, обнаружив большой живот — месяцев на семь — на восемь.

Роб спросил: — Где твой отец?

— На прошлое рождество был в Нью-Йорке, а больше я о нем не слыхала.

— Я спрашиваю про Сэма Джаррела; я думал, ты его дочь.

Она уже совсем проснулась. — Нет, не его, — сказала она. — Жена Сэма — моя тетка. Они в поле работают.

— Ты здесь живешь?

— Да вот недавно приехала, что-то я последнее время хвораю все.

— Когда ждешь ребенка? — спросил он.

— А кто его знает.

— У доктора не была?

— Я у них денег не хотела просить.

— Предпочитаешь сидеть тут и париться?

— Чего? — спросила она.

Роб не ответил. Он внимательно осмотрел комнату (раскладушка, под ней две пары туфель, на выступе стены над раскладушкой круглое зеркальце в зеленой целлулоидной рамке и бутылочка с лаком для ногтей). Очевидно, они устроили ее здесь, в комнате, где обедала вся семья — почему не в комнате его тетки или где-нибудь наверху? Он вспомнил: Кеннерли говорил, что после того, как рухнул старый сарай, Джаррел хранит сено наверху — поднеси спичку, и все у них над головой заполыхает, но больше хранить его негде. Вот ее и поместили в этой раскаленной, как духовка, комнате. — Как тебя зовут? — спросил Роб.

— Персилла, — ответила она.

— Родить здесь будешь?

— Надеюсь, — сказала она. — Если Сэм не выгонит. Он не хочет, чтоб я у них жила: говорит, дочерей его порчу.

— Чем? — осведомился Роб.

При всей своей черноте она так и светилась трепетной надеждой. — Вы не сродни мистеру Кеннерли? — робко обратилась она к Робу.

— Да, он мой дядя.

Она сделала попытку улыбнуться. — Попросите его за меня, а? Пусть скажет Сэму: «Не обижай Персиллу. А то ей и податься-то больше некуда». — Улыбка расплылась по худому лицу, искривив его гримасой боли.

Роб кивнул: — Это мой дом.

После ужина он посидел часок на веранде с матерью, Хатчем и Риной, а затем извинился и пошел наверх в свою старую комнату, перешедшую по наследству Хатчу, — сейчас там стояли две кровати. Он подошел к столу, зажег настольную лампу, мгновенно превратившуюся в обогреватель, нашел блокнот Хатча и сел писать письмо — ему не терпелось излить все, что накопилось в душе за последние два дня, сообщить все, что удалось узнать, рассказать о возникших возможностях.