Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

Роб спросил:

— И это все?

— На этом история моей жизни пока что заканчивается, — сказала Рейчел.

— То, что ты рассказала мне, правда?

— Клянусь.

— Ну, а историю моей жизни ты знаешь, — сказал он. — Знаешь, почему я здесь, почему мы уезжаем.

Она провела пальцем по его щеке, дотронулась до подбородка.

— Только один вопрос, — сказала она. — Почему я еду с тобой?

— Ты нее мне это сама только что объяснила.

— Не то. Почему ты выбрал меня? Почему я нужна тебе?

И Роб понял, что она вовсе не нужна ему. Впервые он совершенно отчетливо увидел картину будущего, сложившегося в результате того, что предложенный ему выбор был весьма ограничен, — увидел дни, сливающиеся в годы рядом с этой бедной девочкой, которую он обязательно сделает несчастной, как сделала несчастным его самого собственная мать выбором, о котором незамедлительно пожалела. Будущее, к которому его обязывала честь, врожденное рыцарство и еще то обстоятельство, что хрупкая девочка, лежащая сейчас подле него, гладящая его по щеке, попросила у него его жизнь — никому прежде не нужную. Но ведь просили же и раньше… Рина, Грейнджер, его шалая тетка Хэт. Все они возникли перед его мысленным взором и показались желанным прибежищем по сравнению с тем, что его ожидало! Люди со щедрой душой, от которых он отказался — вернее, откажется завтра, — скоропалительно решив обратиться к радикальным средствам, мало уступающим тем, к которым прибегли в юности его собственная мать и мать его матери, выпившая яд и замертво упавшая на пол в кухне. Делла, Сильви, его отец, Полли — все они любили его, Мин Таррингтон… Но нет, он избрал нечто более безрадостное, чем само одиночество, несмотря на то что всю жизнь любил веселую компанию, общество других людей. Однако ему даже в голову не пришло пойти — по рецепту старого Робинсона, — на попятный, отказаться от нее и сию же минуту бежать отсюда прочь, навсегда. Он не взял в руку теплые пальцы, гладившие его по щеке, но уступил нежной, настойчивой мольбе о помощи. Медленно-медленно двигалось к ней его лицо — рост лозы, движение часовой стрелки — пока их губы не встретились. Она приняла его исступленно, с распростертыми объятиями.

Роб дал ей все, что способны были дать его губы. Но только они, ничто больше. Такой возможностью его тело пренебрегло впервые за последние четыре года. Наконец он оторвался от нее и долго лежал на спине, уставив глаза в потолок, не дыша. Потом бесшумно перевел дух.

Рейчел сказала:

— Все, что я рассказала тебе, — правда. Больше я ничего не знаю.

Роб рассмеялся неожиданно громко.

— Ну что ж, спасибо, — сказал он. — Это больше того, что знаю я, больше, чем кто-либо когда-либо мне говорил. Но я тебе верю и обещаю всегда об этом помнить. — Он встал и тихонько вышел, не прикоснувшись больше к ней. Время разрешит этот вопрос. При всей своей усталости он сознавал, что молод и что у него все еще впереди. Он привыкнет к ней и полюбит ее.

28 ноября 1925 г.

Сейчас около трех ночи. Часы мои остановились; так что о времени я сужу по состоянию своих глаз и мозгов, плачевному, надо признаться, но полагаю, что до завтра как-нибудь доживу. Собственно, завтра уже наступило. День свадьбы Роба Мейфилда и день рождения Форреста Мейфилда (ты помнила об этом? А я так и не узнал бы, если бы не Грейнджер, который сказал за ужином: «Мистер Форрест, у вас завтра двойной праздник», — и, когда я спросил, что это значит, ответил, что отцу исполняется пятьдесят пять лет). Выглядит он — я говорю об отце — хоть куда и приехал один; про тебя спрашивал. Он ни разу не произнес ни одного слова против тебя. Так что ты могла бы спокойно приехать, понимаешь, я же тебе писал, что можно. Даже встреть он — в знак пренебрежения — тебя на крыльце рука об руку с Полли, своей домоправительницей, — если бы я ему это позволил, — ты все равно могла бы приехать. Тебе случалось бывать в положениях и похуже. Я твой единственный ребенок, единственный человек на земле, который будет любить тебя после смерти Папочки. Сильви присмотрела бы за ним не хуже твоего — ведь ты оставила бы его всего на один день и на одну ночь. Как бы то ни было, тебя тут нет, и любопытство остается неудовлетворенным (это после того, как я прожужжал им все уши!). Но, что касается меня, ты тут. Вне всякого сомнения, тут и дирижируешь всем этим нелепым представлением, ты — его двигатель.

Сейчас у нас тишина. Даже шафера давно уснули, или умерли, или впали в беспамятство. (Мистер Хатчинс выставил кувшин самогона: может, мы все к утру перемрем или к моменту венчания ослепнем. Свадьба вслепую! Так оно, собственно, и есть). Все, за исключением меня, по-видимому, спят. Да и меня хватит ровно на столько, чтобы написать тебе это письмо. Двигателем я тебя назвал вот почему: все это я делаю для тебя, в качестве подарка и в знак покорности. То, что отныне я не буду отягощать твою душу, — как-никак подарок, а то, что я собираюсь окунуться в данную мне тобой жизнь, есть самая настоящая покорность. Кому-кому, а тебе надо было бы быть здесь и благословить меня.