Семён Данилюк - Константинов крест [сборник]

— Что ж! Считай, сам нарвался, — для очистки совести пробормотала она.

Следующие полтора часа Ксюша шла по вечерней Калуге, заботливо поддерживаемая под локоток, и говорила без передыху. О любви к Павлу, которого встретила восемнадцатилетней девочкой и, как умела, оберегала от несчастья. Обо всём, что случилось с Павлом и его друзьями, — как она это понимала. О его измене и своей боли. О его гибели. И главное — об отчаянной, старящей безысходности последних лет, когда не живешь, а доживаешь.

Говорила, боясь сбиться. Захлебываясь от избытка того, о чем хотелось рассказать, и оттого сбиваясь. Не умея точно выразить свои ощущения и сердясь на себя за это.

То и дело она косилась на внимающего ей спутника и не могла избавиться от болезненного ощущения, будто то заветное, чем она делится, во всяком случае о себе и Павле, откуда-то знакомо ему. И всё-таки это ему интересно. Больше того, исходящая из нее боль будто впитывалась им.

Наконец, она замолчала, с радостным изумлением ощущая в себе звонкую опустошенность. Прежняя жизнь, которой она все эти годы невольно продолжала жить, и которая не пускала ее в новую, нынешнюю, ушла в воспоминания. Гной вытек. Она словно сдала собственное мучение на хранение другому.

— Вот видишь, просил поделиться. И — схлопотал, — с благодарностью пробормотала Ксюша. Она огляделась и обнаружила себя стоящей подле своего пристанища в глуши Заречья.

— Как мы здесь оказались? — поразилась Ксюша.

— Мы шли.

— Но почему здесь?

— Ты привела.

— Я тебя никуда не вела! — к ней разом вернулась прежняя подозрительность, еще более усилившаяся при воспоминании о том, с какой легкостью она безоглядно, до неприличия раскрылась совершенно чужому человеку. Кровь бросилась в лицо. — Как ты узнал мой адрес? Только не юли. Выследил?

— Да, — сокрушенно признался он.

Губы Ксюши побелели в недобром предчувствии. Время от времени то в магазине, то возле очередного Ксюшиного прибежища объявлялись «мальчики» Голутвина, присматривались, прислушивались. Явно вынюхивали, не разбогатела ли внезапно бедная вдова. Увы им!

— Значит, следил за мной? Тебя подослали, да? Я-то, хороша дура. Раззюзилась тут. Как же! Состарадатель объявился. А это всего-навсего очередной голутвинский ублюдок! Никак не успокоитесь? Всё ищете пропажу? Шесть лет прошло, и всё ищете. Да неужто, если б хоть что-то осталось, я б в этой дыре кандыбалась? Неужто?!.. Уж убейте разом, что ли?

— Ксюшенька! Что ты? Как подумала? — сбивчиво залепетал Анхель. — Я наоборот… Друг Павла.

— Кто?! — поразилась Ксюша. Всех друзей покойного мужа она знала наперечет.

— Только не местный. Из Туапсе, — поспешно поправился он. — Знаю его с рождения.

— С рождения? Вы знакомы с рождения?!

— Во всяком случае я с ним.

Ксюша зло расхохоталась:

— Ты в зеркало на себя глянь, прежде чем впаривать. С рождения он! Да Павлу сейчас за сорок было бы. А тебе хоть тридцатка-то исполнилась?

Анхель согласно кивнул:

— Да, недоработка. Чересчур моложаво получилось. Но я ведь и впрямь старше его.

Он начал быстро, стремясь сбить в ней волну неприязни, рассказывать о детстве Павла, о том, что последние годы тот несколько раз приезжал на родину. Что рассказывал, будто собирается отступиться от завода, если уж никому не надо, бросить всё и вместе с женой и ребенком вернуться к морю. Даже подыскивал жилье. С этим он уехал в последний раз.

Ксюша слушала, наполняясь гнетущим беспокойством. Всё, что слышала она от Анхеля, походило на правду. Даже даты поездок в Туапсе совпадали один к одному. Он приводил такие факты, о которых никто, кроме Павла и ее самой, знать не мог. Стало быть, в этой части он не лгал. Но Павел, тосковавший по морю, часто рассказывал ей о своем детстве в Туапсе. Вспоминал тех, с кем рос. Горевал, что у большинства из них жизнь не сложилась. Надеялся, вернувшись, многим помочь. Однако ни о каком Анхеле не упоминал. Даже если предположить, что скрытность Павла простиралась гораздо дальше, чем она думала (умел же, стервец, скрыть любовницу), то допустить, что всё это время он тщательно избегал упоминания о ближайшем из друзей, она была не в силах.

Но еще больше ее настораживала мысль, что гордый, до бешенства самолюбивый Павел мог быть с кем-то слабым и откровенно рассказывать о собственных страхах, о готовности сдаться (как сам говорил — «плакаться», «растекаться соплями»). Это был бы уже другой, надломленный человек. А Павел так и ушел не согнувшимся.