Леонид Корнюшин - Полынь

Кончив молитву, немец посмотрел на русского, которого так и не убил. Русский был скуласт и курнос. Они все такие, эти русские, с лицами каменотесов. У них свое, непонятное мышление, а руки похожи на жилистые корни дерева. Его нужно убить, убить, пока он не собрался с силами…

Степан вспыхнувшими зрачками прямо, в упор ломал злобно-трусливый взгляд немца. Ганс опустил глаза, и рыжеватые веки прикрыли их.

О вечном примирении и доброте шептали им осыпавшаяся пшеница, метелки травы и вся осенняя, умытая росой земля. Вечное примирение и доброту сулило им небо.

Ласковый шепот природы прервал немец.

— Капут! — крикнул он исступленно, рванувшись к русскому.

Степан ударил его кулаком в лицо, выругался и плюнул.

Ганс, взвизгнув, уткнулся рыжим лицом в землю, затих.

Пробовали голоса птицы. Сперва робко, пробуждая жизнь. Потом заголосили, зачирикали, защебетали. По рыжей траве кружевом стлалась роса. За глыбами гор томилось солнце. Пятна мягкого теплого света скользили по тем дальним горам, а здесь, на плато, было холодно и пустынно.

Немец поднял голову, и Степан поймал его страдальческий взгляд. Им было одинаково холодно, больно и одинаково хотелось к теплу, к голосам, к своим. Ожесточение прошло. Степану стало нехорошо, что ударил. Немец лежал на боку и мигал светлыми ресницами. Камень в перстне потух, притрушенный землей. Степан напрягал слух, но леденящая, жуткая в своем бесстрастии тишина не приносила звуков.

— Холодно, — сказал немец и всхлипнул. — О мой бог!

— У тебя, Ганс, нет бога, — сказал Степан.

— Я не Ганс, я Курт.

Немец закрыл глаза и замолчал. Степан подумал: «Завоеватель… И по-нашему кумекает».

Но боль мешала думать — казалось, кто-то горячими клещами тянет из ног сухожилия, толчки крови били в виски, и не проходило все время красное из глаз. Ловил воспаленными губами росу, ее было мало, и он стал рвать зубами и жевать жесткие листья. Немец тоже лизал листья, жалко, вымученно улыбаясь, — в этом было что-то собачье. «Звереем, — подумал Степан. — Даже раненые звереем», — вспомнил он свое единоборство.

Наконец-то взошло солнце. Малиновые ниточки лучей робко, наискось поползли через плато. Далеко, у черты горизонта, вилась белыми фонтанчиками пыль. «Дорога. По ней наши пошли вперед, на Германию…» И чуть позднее Степан подумал: «А этот Ганс не вернется».

Где-то там, за плато и синеющей пирамидой гор, лежала Германия, сто раз проклятая чужая страна, и он долго смотрел туда, а затем схватился обеими руками за свой левый сапог, рванул. Теряя сознание от режущей боли, видел мохнатый желтый цветок с синей чашечкой: он безвинно и безмятежно тряхнул на его щеку золотую пыльцу.

«Зачем смерть?! Я не хочу, не хочу умирать, кто отнимает у меня жизнь? Ах, и поют же где-то, как складно, по-народному поют! Ну крепче, давай, давай, ах, как хорошо!»

Стройный волшебный хор поднимался все выше, наполняя его душу страстными, радостными и необъяснимыми звуками.

— Рус, рус, — тихо позвал немец.

«Из ямы, что ли? Глухо как», — подумал Степан. В полуоткрытые зрачки ему ударило солнце.

Сознание вернуло все, что было раньше.

Степан сел и увидел свою левую ногу, похожую на сверток. Пощупал правую — цела, а ступня не чувствует, как чужая, и это было странно — Степан любил свои гибкие сильные ноги. «Пуля, наверно, слегка попала в правую, а левую разбило осколком», — предположил Степан.

— Моя рубашка, — сказал немец, и потрогал туго перевязанную ногу русского, и повернулся к нему раненым боком.

— Осмотрю твой бок, — сказал Степан.

— Огонь, — сказал немец и судорожно заслонил ладонью свою рану. — Гросс огонь.

— Жарко?

— Очшень.

— Ну ерунда. Терпи.

Немец припал головой к земле. Степан начал снимать с него тяжелый мундир, но пальцы не гнулись, плохо слушались.

— Отдохну немного. Лежи так.

Немец закрыл глаза.

В кармане своих брюк Степан нашел перочинный нож. Задрав гимнастерку, распорол исподнюю рубаху: на теле остались лишь рукава да воротник.

— Ощупаю рану, Ганс. Доходяга-завоеватель!

— Курт. Двадцать пять год Курт. Арбайт, метальист.

— Ну, хрен с тобой, — махнул рукой Степан. И подумал, добрея: «Гляди, металлист!»

Рана была рваная, осколочная. Она уже подернулась фиолетово-сизой пленкой. В ране белело ребро.

— Йод нужен. Немного йода, — сказал Степан.

— Плёхо? Я умираль?

— Кажется, ты легко отделался. Рана неглубокая, — соврал он.

— Твой тоше, Иван, неглубокой рана.