Леонид Корнюшин - Полынь

— Бежал один?

— Вдвоем. Товарищ погиб, а я добрался.

— Так, завтра я что-нибудь, может быть, устрою с ребенком, но заранее не обещаю.

— Спасибо, — Ивану было неловко стоять и чувствовать, как щупает его плечо, пробует, изучая силу мускулов, эта тяжелая, сильная рука.

Утром, когда он проснулся и встал с матраца, положенного на пол (Шура с ребенком спала рядом на диване), он услышал осторожный, тихий шорох слов, доносящийся из-за неплотно прикрытой двери. Он подошел и в щель увидел склоненную ершистую голову Стернякова: он что-то тихо говорил Ирине.

Несмотря на то, что Иван не издал ни единого звука, голос умолк, и Стерняков оглянулся на дверь.

За завтраком опять было, как вечером, по-семейному, вежливо и ласково, но Иван продолжал непрестанно испытывать его изучающую и давящую руку…

Ирина хлопотала, Стерняков приветливо улыбался, трепал по щечкам малыша. А Иван неторопливо и неуклюже вдруг начал надевать свою шинель.

Шура, быстренько сообразив, тоже схватилась за свое пальто.

Ирина искренне расстроилась, удивилась и всплакнула, уговаривая их остаться. Стерняков укладывал им в мешок еду, также удивляясь этой поспешности молодых гостей.

— Если что, возвращайтесь, — сказал он. — Мы, знаете, по-родственному, по-простецки, как свои люди. Людей надо любить, да, надо, надо любить!

— Ваня, сумасшедший, куда же ты? — спросила Ирина.

— Забыл… меня друг звал… он в Ярцеве.

Их ласково проводили до парадного; они вышли на улицу, под порывы ветра и мятущегося мокрого снега.

На улице Шура спросила:

— Погостевали и надо совесть знать?

— А ты как думала, — невесело усмехнулся Иван.

Между тем требовалось думать: куда идти? Было по-прежнему ветрено, холодно, тоскливо и безлюдно. Иван, прижав ребенка к шинели, огляделся. Появилось бледное солнце, желтый свет его облил разрушенный город, было жутко в нем. В небе густо шли тучи, низко, едва не цепляясь краями за купол собора.

Иван посмотрел в сторону моста, который едва угадывался среди мутных силуэтов развалин.

— Придется опять к вокзалу топать.

Выбирать было нечего — пошли. Мост миновали без затруднений. Около вокзала одиноко топтался ветер — безлюдно. В самом вокзале — то же самое: подремывали по углам человек пять. Шура перепеленала мальчика. Тельце у него было розовое, — тугое, как комочек теста. Она завернула пеленки в узелок и пошла их мыть: в коридоре стоял бачок с горячей водой и под ним таз. Иван кусал спичку и ждал, пока она кончит, — романтичного было мало. Как ни кидай, их придется мыть каждый день, месяц, год… Он тяжело заворочался на топчане.

Шура вернулась, развесила пеленки на печке. Иван смущенно и виновато кашлянул.

Сев около, положила на колени мальчика, укачивая, запела что-то ласковое, тихое, какое ей шептала у люльки когда-то мать.

— Клеенку бы вам надо, — сказала одна женщина.

А Шура подтвердила:

— Надо. Взять негде.

— Это мы достанем, — сказал Иван и добавил твердо: — Достанем!

Подошла маленькая женщина в шали, из нее сверкнули черные очи цыганки, поглядела оценивающе на пару: гадать бесполезно, едут с войны; вздохнула и попросила закурить. Иван дал ей папиросу. Цыганка сказала:

— У вас будет счастье.

— Будет, — подтвердил Иван.

Спустя немного он вышел курить, думая: «Теперь и цыганам плохо».

Таинственная, необозримая работа свершалась на путях. С тихим стуком на запад уходили эшелоны. Где-нибудь скользнет луч фонарика, вырвет из тьмы ощетиненный ствол пушки, кухонный котел, разяще сверкающую новенькую танковую гусеницу — и опять только постук колес, то удаляясь, то нарастая заново.

Безграничен мир — такое только осмыслить, ежели глянуть с птичьего полета, замереть на миг со сложенными крыльями…

Один эшелон стоял на запасном пути. Солдаты покуривали уже явно без стеснения — немца не боялись, наше было небо в космато обложенных тучах. Иван подошел с сильно забившимся сердцем: они ехали туда, где он оставил свою часть, с которой прошел и прополз полземли, отмерил столько дорог. Наверно, и через полсотни лет, когда вот так затукает поезд, тоже встанет живая и немеркнущая картина похода во всех подробностях.

Солдаты были молоденькие — против них Иван выглядел ветераном, — ехал доламывать Гитлеру шею 26-й год рождения. Иван разжился у них махорки: дали целых три пачки. Закурили. Маленький — при затяжках трепетал вздернутый нос, белые пучки бровей — солдат, поеживаясь, рассказывал, как собрался жениться, да передумал, потому что захотел проверить ее посредством разлуки. Толстый веселый парень, поглядывая в небо, сказал: