Михаил Найман - Плохо быть мной

На встречу со мной он отреагировал бесстрастно, равнодушно. И во мне подавил всякую попытку удивиться ее неожиданности. Мы просто пожали друг другу руку и поплыли по улицам, такие же отчужденные, как те, что шли мимо нас. Мы делали это, что называется, по-нью-йоркски.

— Где живешь, Крейг? — спросил я скорее из вежливости.

— В Гарлеме, — ответил он с великосветским британским акцентом.

— Как это? До этого Гонконг, посольское детство, а теперь черное гетто Нью-Йорка?

— Честно сказать, не знаю, что заставило моего отца жениться на моей матери. Сказать, что он ее не любил, — ничего не сказать. У него была на нее идиосинкразия в продолжение всей их совместной жизни. Наконец, он сказал ей, что для него травма так часто видеть ее голой, и пошел к психоаналитику. Тот посоветовал ему встречаться с женщинами, чьи тела ему нравятся больше. Этим он занимается последние пять лет. После этого мать сказала, что не хочет иметь дела не только с ним, но и с чем-либо, с ним связанным. А поскольку этой связью оказался я, мне после университета пришлось возвращаться не в Гонконг, а в квартиру женщины в Гарлеме, с которой тогда жил мой отец. Отец, кстати, от нее ушел, а я все живу.

— Тебя с ней ничего не связывает?

— Бог с тобой! Разве что неприязнь к папаше. Эта негритянка толще всех женщин, которых я видел.

Мы прошли следующий квартал молча. Крейг успел хорошо влиться в Нью-Йорк с момента его переезда сюда. Пожалуй, слишком хорошо. Во всяком случае, он прекрасно усвоил присущее всем здесь равнодушие.

— Как у отца была идиосинкразия на мать, так у меня на него, — нарушил он молчанье. — Начнем с того, что всякого сына нервирует, что сексуальная жизнь его отца раза в три, пожалуй, разнообразней, чем у него. В тех редких случаях, когда он навещает меня у этой бабы в Гарлеме, я просто запираюсь в своей комнате и не выхожу к нему.

— Работаешь?

— Нет.

— Что делаешь?

— Пока сижу у себя в комнате. Много чего нужно обдумать. Стараюсь понять…

— Что именно?

Он не сказал, что именно.

— Но я готовлюсь, готовлюсь, — туманно добавил он.

— К чему?

Крейг не ответил. На меня накатила страшная тоска от одной мысли, как Крейг сидит у себя в комнате и обдумывает что-то, старается что-то понять, к чему-то готовится.

— Собираюсь стать ди-джеем. Перенести все из Англии в Нью-Йорк, — дал он запоздалый ответ, в правдивость которого не думаю, что сам верил.

— Ну и как в Гарлеме? — задал я волнующий меня, насущный для меня вопрос.

— Бедность, — равнодушно бросил Крейг. — Зайдем сюда.

Мы вошли в полупустой бар на Сент-Маркс, уселись за столик. Подошла хорошенькая девушка взять заказ.

— Гормоны, — буркнул ей вслед Крейг. — Конечный этап. А руки все же мужские. И всегда будут. Смотри на руки, Миша. Всегда смотри на руки. Руки все выдают. Зеркало души, можно сказать, — рассмеялся он.

Мимо нас проплыло нечто черное, длинноногое. Оно было красивее самой красивой женщины, транссексуал.

— Непонятые и оскорбленные, — с той же горечью указал Крейг в сторону женоподобных типов в углу. — Так, по-моему, называется произведение Достоевского?

— «Униженные и оскорбленные».

— Тоже сойдет, только эти никогда этого не признают.

Принесли чай. Он стоил около восьми долларов. В голову пришла мысль, что в этом месте за то, чтобы любоваться на этих людей, взимается особая плата. Я смотрю на силуэты у бара. Они вывернуты наизнанку. Сквозь тщедушные тела просвечивают искалеченные души. Души вывернуты наизнанку еще больше. Фигуры возле бара неожиданно начинают двигаться в танце. Один, с платком на голове, делает это, унося тебя на восток. В его движениях нет задора, но их отточенность граничит с гениальностью. Танец семи покрывал Саломеи. В публике нет восторга, какой был у царя Ирода. Есть обреченность. Как будто в вознаграждение будут просить их головы. В том числе и танцующего.

— У Достоевского все герои с надломом, так ведь? — Крейг медленно размешивал сахар в стакане. — Запутанные. Я с ней, как воздушный шар: снялся с места и поплыл по воздуху! — выдохнул он.

— С кем?

— С Хелси.

— Твоя гонконгская девушка?

Восьмидолларовый чай Крейга уже почти остыл, но он все равно к нему не притронулся.

— Каждую минуту обдумываю, что я сделал неправильно. Что изменил бы теперь. По поводу любой вещи, что со мной происходит, любого эпизода я представляю, что бы было, если бы в это время Хелси была рядом. Сказал про мужские руки у официантки — и Хелси засмеялась.