Михаил Найман - Плохо быть мной

Я ничего не сказал, просто пошел к двери.

Я вышел с тяжелым чувством. Вроде того, как когда у тебя кончается детство.

Я вспомнил, что, перед тем как уехать из Англии, уже репетировал, как исповедуюсь, что употреблял наркотики, ходил на рейвы и воровал, и что это будет главная исповедь моей жизни и что потом все изменится. Я рассчитывал, что пойду с этим в церковь сразу по приезде в Нью-Йорк, но шел только сейчас.

Я не знал, который был час, когда входил в храм, но почти не сомневался, что служба уже кончилась и я опоздал. Так оно и было. Церковь оказалась пустой. Я надеялся, что когда войду в храм, ощущение вязкой тяжести от дней с Полиной пройдет. Но нет, ничего не уходило.

В правом углу храма стоял гроб, около которого сгрудилось несколько человек, а батюшка, отец Серафим, подходил к амвону, чтобы начать отпевание. Я сказал себе, что это тот самый отец Серафим, которому я собираюсь рассказать главную исповедь моей жизни, и заволновался. Он был точно таким же, как год назад: стоял в углу весь год, дожидаясь меня. Глядя на его четкий профиль, пока он произносил слова панихиды, я подумал, что он знает до деталей все, что произошло со мной в Англии. Я перекрестился и попросил Бога, чтобы новое, привязавшееся ко мне неприятное чувство прошло и чтобы все стало, как раньше. Я очень старался если не молиться, то попробовать молиться, но у меня не получалось.

Все было здесь хорошо знакомо, ничего не изменилось. Показалось, что я даже знаю покойника, что это прихожанин, которого я видел в церкви в прошлом году. Я подошел поближе, заглянул в гроб, но не узнал лежащего. Невероятно, я должен был его знать — не такой большой приход. Но никто меня ни о чем не спрашивал, и сам я ни для кого не имел значения, и что-то тут было гораздо более важное, чем мои личные дела. Я сразу успокоился, мне стало легче и лучше на душе.

Я встал по стойке смирно, как в детстве учил меня стоять на молитве отец, и начал креститься и подпевать, и мне было очень хорошо, что меня никто ни во что не ставит и мной не интересуется. Всякий раз, как хор пел «Господи помилуй», я пел вместе с ними и крестился и кланялся.

Я отошел к поминальному канону. Там было темнее, чем везде, горели свечки напротив иконы Божьей матери. Я решил помолиться за родителей. Они были живы, но тут было легче за них молиться — место подходящее. Я помолился, но получилось, что не о них, а им. Во всяком случае, очень хорошо получилось их вспомнить. И когда я точно вспомнил их такими, какие они были, меня окончательно отпустило, и весь груз как рукой сняло, и в этот момент я уже не мог вспомнить о Полине. Я как будто вернулся к ним, где мне легко и спокойно. Я стоял оживший и новый и знал, что, когда выйду из церкви, меня будет ждать новая жизнь.

Я посмотрел еще раз на отца Серафима, на гроб и свечи — они тоже выглядели по-новому, словно я только что помирился со всеми, кто стоял в храме, и все, включая покойника, стали моими друзьями. Я не поклонился, а скорее поздоровался с иконой Божьей Матери — с явственным чувством, что на самом деле поздоровался с родителями.

У выхода я положил на поднос два доллара. Перед тем как выйти, встал напротив алтаря, перекрестился и сделал земной поклон. Я не помолился, а пообещал лампадам и иконам, что приду сюда еще, пообещал, как живым людям, с которыми только-только познакомился. Я заключил мир с лампадами и горящими свечами и, уже выходя, не склонил голову по направлению к алтарю, а кивнул ему, кивнул опять-таки новому другу, которого только что приобрел.

Встав на ступеньки, я огляделся и ощутил прилив свободы и поверил, что Нью-Йорк и его улицы — за меня. Я услышал шелест деревьев, которыми был обсажен храм, я был не в городе, а на природе, где все, что видишь, принадлежит тебе и ты часть всего. Я решил идти и идти прочь от Полининой квартиры. Идти и не возвращаться и не останавливаться.

На паперти сидел нищий негр, который всегда приходил в начале и к концу службы. Я не раз видел его в прошлом году. Он тоже ничуть не изменился, разве что стал опрятней — люди в церкви, видимо, за ним приглядывали. Чуть погодя увидел повязку на глазу — раньше ее не было.

Я поздоровался с ним — день только начался, мне хотелось зацепиться за каждую его секунду, я был вовсе не против поболтать с нищим. Он спросил меня, сделал ли я то, о чем он просил в прошлое воскресенье. Я сказал, что не был здесь с прошлого года, и улыбнулся. Негр ответил: странно, — он был уверен, что видел меня здесь неделю назад, и, по-моему, из нас двоих был прав он.