Эрик-Эмманюэль Шмитт - Евангелие от Пилата

Клавдия едва заметно побледнела, но, оставаясь идеальной хозяйкой, повернулась к своему кузену Фабиану:

– Фабиан, а что тебя привело в Иерусалим?

Фабиан не ответил, а, прищурившись, послал ей воздушный поцелуй. На мгновение он превратился в прежнего Фабиана, создававшего вокруг себя альковную атмосферу, напоминавшую о ласках, о послеполуденных часах любви… Такое времяпрепровождение угадывалось по прекрасно очерченному, чуть припухлому рту, по ленивой небрежности, а главное, по его коже, блестящей, плотной и упругой, коже, созданной для ласк и поцелуев.

Он никак не решался ответить. Клавдия настаивала, ибо чувствовала, что ее любопытство приятно брату.

– Быть может, сердечные дела?

– Ты же прекрасно знаешь, дорогая моя Клавдия, что я лишен сердца. Вернее, оно располагается у меня ниже пояса.

Все рассмеялись.

– В любом случае вы мне не поверите!

– Мы расположены верить всему, особенно невероятному, – сказала Клавдия.

– Это вам покажется глупостью…

Он играл в нерешительность. Но никто не обратился к нему, нарочно, чтобы вызвать на откровение.

– Ну ладно, будь по-вашему, – произнес Фабиан. – Я приехал сюда… из-за…

Он не успел закончить. Трое слуг влетели в зал, словно их силой втолкнули внутрь. Позади них появился разъяренный мужчина, высокий и широкоплечий. Взъерошенные волосы, тело, покрытое густой шерстью, еле прикрытое лохмотьями. Он угрожающе потрясал палкой.

– Пилат! Вели своим слугам относиться к философам с бо́льшим почтением!

Я подпрыгнул от радости. В дикаре я признал Кратериоса, моего дорогого Кратериоса, бывшего нашим воспитателем в Риме, когда нам с тобой, дорогой братец, было десять лет.

– Кратериос, ты в Иерусалиме!

Мы бросились друг к другу, вернее, друг на друга, поскольку объятия с Кратериосом требуют немалой силы. Слуги разинули рты от удивления. Их прокуратор, маньяк гигиены и истребитель малейшего волоска на теле, их безбородый прокуратор обнимался с громадной обезьяной-варваром, от хохота которого сотрясались колонны.

– Пора воспитывать своих слуг, Пилат. Научи этих червей узнавать мужчину по его мужскому достоинству, а не по долгам, сделанным у портного! Исчезните, мокрицы!

Не ожидая моего приказа, слуги буквально испарились.

Я был счастлив представить Кратериоса своим гостям. Когда я объяснил им, что он философ-циник, ученик Диогена, лица сотрапезников немного разгладились. Я сказал, что наш отец, не зная, кто такие философы-циники, но оценив низкую плату за услуги – только стол, – доверил Кратериосу на несколько месяцев наше воспитание, хотя вскоре выгнал его, поливая площадной бранью.

Кратериос заворчал от удовольствия, вспомнив былое.

– Я больше всего горжусь тем, что все родители, бравшие меня на службу, выгоняли меня. Это свидетельствует о том, что я преуспевал в воспитании детей, то есть превращал их в свободных людей.

– Ты голоден?

– Думаешь, я бы заявился сюда, не будь я голоден?

Клавдию забавляла грубость этого разъяренного Сократа: она угадывала доброту под шипами.

– Принесите ему еды, – потребовала она. – Ничего вареного. Сырые овощи и сырое мясо.

Филокайрос, афинский историк, не терпящий, как многие из его сограждан, наглых сократических причуд, остановил слуг движением руки и протянул Кратериосу чашу с объедками.

– Поскольку циники считают собак идеальными существами, вполне хватит костей, чтобы насытить его.

И бросил чашу к ногам Кратериоса.

Кратериос смерил историка взглядом.

Я ожидал взрыва негодования. Вместо этого философ спокойно подошел к историку и прошептал:

– Он прав.

Присел на корточки, обнюхал кости, покрутил задом в знак удовольствия. Потом выпрямился, порылся в лохмотьях и извлек свой детородный член.

– Как я сразу не сообразил?

И с невиданным спокойствием принялся поливать историка мочой.

Время словно застыло.

Все, онемев, слушали журчание нескончаемого потока, заливавшего тунику, живот и ноги окаменевшего гостя. Кратериос изливал мощную струю, только лицо светлело по мере того, как опорожнялся его мочевой пузырь.

Закончив, он стряхнул последние капли, спрятал член и повернулся спиной к историку.

– Ты обошелся со мной, как с собакой: я повел себя, как собака.

Потом улегся на соседнее ложе и пальцами схватил пищу с блюда, которое поставили перед ним перепуганные слуги.

Клавдия едва сдерживалась, чтобы не расхохотаться, но сумела взять себя в руки. Она знаком показала мне, что уводит Филокайроса во внутренние покои. Бледный историк, похоже, лишился дара речи.