Кейт Мэннинг - Мoя нечестивая жизнь

Лиллиан Эмброз (Датч)

Лицо миссис Броудер выражало крайнее нетерпение.

– Ну?

Я дочитала письмо до конца, подошла к плите, будто ее тепло могло помочь восстановить черты настоящей Датч, которые в письме не проявились никак. Она пишет «твою маму», будто она не ее мама тоже, себя называет Лиллиан Эмброз, ни намека на фамилию Малдун, не называет меня «сестра», да и себя тоже, ни слова о любви. За три года переписала для меня какой-то один паршивый псалом, и ничего о том, вспоминала она меня хоть раз или нет?

– Джо перебрался в Филадельфию, – сказала я миссис Броудер.

– Город братской любви [47], – услужливо подсказала та.

– Сестра не написала мне его адрес. – Я протянула миссис Броудер письмо, чтобы прочла сама.

– Это добрые вести, – сказала она, прочитав. – Она жива и благоденствует, и твой братец тоже. Напиши ей снова.

Так что, когда я немного пришла в себя, я села за стол и написала:

Возлюбленная моя СЕСТРА Датч МАЛДУН,

Почему ты прислала мне не новости, а один псалом? Пожалуйста, напиши еще, особенно про Джо. Это был мамин предсмертный наказ мне: разыскать вас и жить всем вместе одной семьей.

Не забывай песенок, которые пела наша мама, «Фляжка виски» и других. Не забывай, что ты из рода Малдун и моя сестра. Не забудь ответить. А особенно не забывай меня.

С ЛЮБОВЬЮ, твоя СЕСТРА Экси (Энн) Малдун

– Успокойся, – сказала миссис Броудер. – Завтра утром отправишь. Ну как, полегче стало?

Легче не стало. Стало тяжелее. Порезанная рука ныла и стреляла, будто сердце перебралось поближе к ране, вот-вот рыбкой выпрыгнет из нее и, задыхаясь, упадет на землю. Письмо, мое подавленное состояние и ярость по отношению к Чарли Джонсу – все это изводило меня. И ни одно из известных мне лекарств не помогало.

Вопреки тому, что понаписали про меня в нью-йоркских желтых листках клеветники и сплетники, мое богатство заключается не в пачках денег и не в роскошных особняках. Не в жемчугах на моей шее, не в кружевах, не в изысканном фарфоре, не в столовом серебре. Самое мое великое богатство – это второй шанс, возможность повторить попытку. Тот миг, что предотвращает катастрофу. Как произошло в те дни на Чатем-стрит, много лет назад, когда события моей жизни, весь ход ее, казалось, вели лишь вниз, к нищете, забвению и смерти. Спасение при этом приняло крайне неожиданное обличье. Сначала оно явилось в виде долгожданного письма от Датч. А затем прибыло в облике моего друга. И наконец, прилетело весточкой из «Гералд».

Я никогда уже не узнаю наверняка, что подействовало: горчичная ванна, «Лунное средство», ложка вытекшей из меня крови или те слезы, что я выплакала в своей постели, но нечто (божественной природы или нет, то никому не ведомо) сделало так, что мой месячный цикл восстановился столь же внезапно, как и исчез. На самом деле такое совсем не редкость и часто происходит с совсем юными девушками, когда они распереживаются. Похоже, я все-таки не забеременела.

Та история пробудила во мне стойкость и решительность. Перед лицом грядущих катастроф непременно нужно закалить волю и укрепить бастионы крепости, именуемой Женская Добродетель. Никогда такое не повторится. Клянусь. Никогда. С сегодняшнего дня никто не сумеет меня искусить. Ни красивыми словами, ни серебряной цепочкой. Ни ЧАРЛЗ Г. ДЖОНС, НИ КТО-ЛИБО ЕЩЕ.

Выполоть без жалости. Страсть – это сорняк, пасленовый виноград, крапива, полынь, которую я дергала на пасторских грядках в Иллинойсе.

При свете дня я была «цветком добродетели», зато ночью, одинокая, сидя в холодной кухне, я тосковала по теплым объятиям, по нежному слову. Самыми мучительными были мысли об этой адской связи между мной и Чарли, ведь стоило мне закрыть глаза, как передо мной возникали картинки нашей плотской близости, сразу делалось дурно. В припадке омерзения я сняла с шеи серебряную цепочку, но тут же надела обратно. Я ненавидела Чарли всеми фибрами души, но каждую ночь кидалась на свое ложе разврата, страстно желая его увидеть. Уж я бы ему рассказала, какие муки мне доставляет моя физиология. Я вывела пальцем на пыльном стекле его инициалы и стерла. Он не постучался в мою дверь. Не написал ни единого слова. Загадочно исчез. Ушел воевать? Убит? Опять меня все покинули.

Сентябрьским деньком, ближе к вечеру, под тем предлогом, что надо сбегать к аптекарю Хегеманну, я поспешила к типографии, сначала по Нассау-стрит, потом по Бикман-стрит. У «Гералд» я встала в двух шагах от двери-вертушки, чтобы не пропустить выходящих из здания людей. Некоторые были в рабочих робах. Но для начала я вычислила газетных писателей – беззаботные типы, бородатые, лохматые и почти все в клетчатых пиджаках. У людей попроще, наборщиков и прочих, пиджаки были не такие клетчатые, зубов поменьше, а грязи на руках и башмаках побольше.