Кейт Мэннинг - Мoя нечестивая жизнь

– Куда ты поедешь?

– Сперва в Бостон.

– Хорошо. А потом?

– Не знаю. Канада? Лондон?

– Под каким именем?

– Не знаю…

– Тебя зовут миссис Макгинти, слышишь? Ты ирландка, медсестра.

– У меня нет документов.

– Будут. А теперь уходи.

– Нужна записка. Без нее нельзя.

Он вручил мне перо и бумагу:

– Напиши, что тебя довели до отчаяния эти псы, эти адовы псы.

Я принялась писать, кривые строчки скакали.

Эти церберы довели меня до полного, безысходного отчаяния. Мистер Комсток с подручными, мистер Грили и мистер Матселл со своей ложью и доктор Ганнинг, этот злобный и коварный святоша. Вы никогда не позаботились ни об одной женщине, вам нет дела до их несчастий, вы ненавидите женщин. Но ваши сестры и дочери, ваши жены и любовницы шли ко мне, я была их последней надеждой. И я давала им приют и уход. Я более не хочу иметь дело с вашим прогнившим насквозь законом, я не желаю зачахнуть в Томбс. Я не желаю, чтобы мою семью терзали на вашем процессе, который вы начнете уже нынче в Джефферсон-Маркет-Корт. Это будет не суд, а фарс. А потому прощайте, пусть моя смерть ляжет камнем на совесть моих обвинителей.

Подписано:

Миссис Энн М. Джонс,

1 апреля 1880

– Живее, живее, – поторапливал Чарли.

Я передала ему записку. Вся моя храбрость вдруг улетучилась.

– Я не могу уехать. Они никогда не поверят, что это я в ванне. Они арестуют тебя. И что ты будешь делать…

– Мы с Гретой присягнем, что в ванне – ты. Мы скажем, что последние дни ты была чрезвычайно подавлена, что постоянно говорила о смерти.

– Ты заплатишь ей?

– И ей, и коронеру, и кому только надо, можешь не сомневаться. А теперь исчезни. Через черный вход.

– Когда ты привезешь мне мою девочку? Когда сам приедешь?

Чарли притянул меня к себе:

– Когда закончится траур по моей покойной жене. Ноги у меня ослабели.

– Я приеду, – сказал он, подталкивая меня к двери. – И я буду заботиться о нашем невинном дитя, по милости Комстока и его псов оставшегося без матери. Эти исчадия ада затравили мою голубку.

Голубку… Слово целебным теплом растеклось во мне.

– Что ты ей скажешь?

– Еще не придумал.

– Ты не приедешь.

– Я приеду. Почему ты мне не веришь? Самое позднее через полгода. – Он сдавил мое лицо ладонями. – А теперь беги. Поторопись.

– А ее похороны…

– Чуть не забыл. – Он вытащил из кармана конверт с моим именем, написанным почерком Датч. – Это лежало на ее кровати. Но у тебя нет времени читать. Беги. Прочтешь потом.

– Поклянись мне могилой Датч, что ты приедешь. Поклянись.

– Клянусь. Иди же.

– Чарли? – простонала я.

– Экси, беги. Дом сейчас проснется. Тебе и минуты нельзя терять. – Он прижал меня к груди. – Верь мне, любовь моя. Верь.

Тьма была плотнее, чем креповая вуаль, под которой я прятала лицо, и все-таки я чувствовала на себе взгляды – так я выделялась, пусть улицы были еще и почти пусты. Под ногами хлюпала снежная жижа, я шла торопливо, насколько позволяли мои туфли. Шерстяная шаль Мэгги, которую я сдернула с крючка на черной лестнице, согревала меня, но мне уже не хватало моей котиковой муфты, забытой в суматохе. Я больше не была госпожой, леди, я снова была служанкой, спешащей невесть куда. Ветер щипал шею, ручки тяжелого саквояжа впивались в ладони, но это было ничто по сравнению с тоской, выкручивавшей мне внутренности. Я спотыкалась. Едва не падала. Перед глазами стояла картина – моя сестра, погруженная в красную жидкость. Горе и страх попеременно сжимали горло, но я все шла и шла. Ранние торговцы зажигали лампы над своими тележками, бродячие псы мелькали в проулках. Я вздрагивала от каждого громкого звука – мне чудилось, что меня хватают цепкие руки и волокут. Примут за гулящую девку, а то и вовсе кто-нибудь узнает. В этот час извозчика было не сыскать. Когда я наконец добралась до Лексингтон-авеню, вдали показался омнибус. Я кинулась к нему, впрыгнула внутрь, заплатила. Села на жесткую скамью меж пьяным мясником и цветочником с гнилыми зубами. Меня замутило. Через несколько минут я вышла у Центрального вокзала. Но дурнота не прошла. Меня тошнило всю долгую дорогу до Бостона.

Поезд, направляясь на север, миновал Гарлем и покатил по тоскливой пустоши вдоль реки – сплошные болота до самого Пэлхема. Жиденькое утреннее солнце осветило белесый ковыль и стаи черных птиц, поднявшиеся ввысь на расстоянии ружейного выстрела, словно кто швырнул в небо пригоршню гвоздей.