Джессика Кнолл - Счастливые девочки не умирают

— Представь, что мы с тобой просто беседуем, — сказал Аарон. Он намеревался снять мой рассказ на одном дыхании, без единого дубля. Мне следовало говорить без остановок, от начала и до конца. — Очень важно, чтобы рассказ получился эмоционально целостным. Если расплачешься, не страшно. Просто рассказывай дальше. Я, может, задам парочку наводящих вопросов, но только если увижу, что ты отклоняешься от темы. В остальном не сдерживай себя и не делай пауз.

Я хотела ответить, что вряд ли расплачусь — скорее, меня стошнит. Такой была моя защитная реакция долгие годы — извергать вязкую желчь куда придется: в унитаз, в руку, в раскрытое окно автомобиля. («Не беспокойтесь, это нормально», — убеждал моих родителей психолог.) Я сделала глубокий вдох, и шелковая блузка натянулась у меня на груди.

— Значит, как я сказал, начнем с азов. — Аарон тронул скрытый в ухе наушник, негромко сказал: «Тишина на площадке» — и перевел взгляд на меня. — Проверка звука. Помолчи пока.

Съемочная группа — двенадцать человек — затихла. Аарон смотрел на часы. Я впервые заметила, что он носит обручальное кольцо. Золотое. И чересчур толстое. У его жены что, плоская грудь, поэтому он так пялится на мою?

— Порядок? — спросил Аарон, и один из звукорежиссеров кивнул.

— Супер. — Аарон хлопнул в ладоши и вышел из кадра. — Значит так, Ани. Когда услышишь «Мотор!», скажи, как тебя зовут, сколько тебе лет… Ах да! Важный момент — сколько лет тебе будет через восемь месяцев, когда фильм выйдет на экраны.

— У журналистов тоже так принято, — нервно затараторила я. — Мы указываем возраст человека на дату выхода статьи в печать.

— Именно. Потом не забудь сказать, сколько лет тебе было двенадцатого ноября 2001 года.

И он поднял вверх оба больших пальца.

Через восемь месяцев мне стукнет двадцать девять. Как с этим жить, я не представляю. Но я тут же вспомнила кое-что, от чего у меня улучшилось настроение.

— Через восемь месяцев я сменю фамилию, — спохватилась я. — Называть новую?

— Да-да, конечно, — встрепенулся Аарон. — Молодец, что сообразила. Иначе пришлось бы все переснимать. — Он сделал пару шагов назад и снова вскинул оба больших пальца. — У тебя все получится. Выглядишь просто шикарно.

Можно подумать, это съемки гребаного утреннего ток-шоу.

Аарон кивнул одному из ассистентов.

— Дубль первый, — произнес тот, щелкнул хлопушкой, и в комнате воцарилась торжественная тишина. Аарон показал на меня пальцем и беззвучно произнес: «Давай».

— Привет, меня зовут Ани Харрисон. Мне двадцать девять лет. Двенадцатого ноября 2001 года мне было четырнадцать.

— Снято! — заорал Аарон. — Не надо говорить «привет». Просто — «Я Ани Харрисон», — сказал он уже нормальным голосом.

— Ой, точно. — Я округлила глаза. — Да, звучит глупо. Извини.

— Не извиняйся, — более чем снисходительно ответил Аарон. — Все идет отлично.

Могу поклясться, что одна из ассистенток украдкой закатила глаза. На ее узком лице, обрамленном пышными мелкими кудряшками, выделялись невысокие скулы, совсем как у Оливии, доживи она до двадцати пяти лет.

Когда снова прозвучало «снято», я все сказала правильно: «Я Ани Харрисон. Мне двадцать девять лет. Двенадцатого ноября 2001 года мне было четырнадцать».

Опять «Снято». И опять Аарон расхваливает меня на все лады. Та женщина наверняка закатывает глаза еще выше к потолку.

— А теперь назови только свое имя. Сделаем отдельный дубль.

Я кивнула. Тишина на площадке. Аарон дает отмашку.

— Я Ани Харрисон.

Аарон показывает отсчет на пальцах — «один, два, три, четыре, пять» — и жестом велит мне повторить фразу.

— Я Ани Харрисон.

Снято.

— Не устала? — спросил Аарон. Я мотнула головой. — Отлично. Супер. Теперь просто рассказывай. Расскажи нам, как все было. Даже нет — расскажи мне , как все было. В камеру смотреть не обязательно. Представь, что я твой друг и мы беседуем о твоей жизни.

— Ладно.

Мне удалось вымучить улыбку.

Тишина на площадке. Хлопушка щелкнула, словно сорвалось лезвие гильотины. Деваться некуда — придется говорить.

Если бы не «желейки», я бы никогда не оказалась в центре этого пульсирующего кошмара. До Брэдли я даже не любила «желейки», но Оливия почти ничего не ела, кроме них, и была тощая, как доска. Умом я, конечно, понимала, что Оливия тощает вовсе не благодаря «желейкам», а потому что морит себя голодом, однако ничего не могла с собой поделать и по два, а то и по три раза бегала за конфетами, чтобы вновь почувствовать на губах их резковатый привкус. Меня ничто не останавливало: ни столик вчерашних друзей, расположенный в опасной близости от касс, ни штаны, которые мне приходилось скреплять на талии бельевой прищепкой.