Джон Чивер - Семейная хроника Уопшотов. Скандал в семействе Уопшотов. Рассказы

Но постороннему человеку всегда было трудно угадать цель путешествий Розали, потому что от каждого из них она так много ожидала. Иногда осенью ее приятель говорил своим родителям, что едет охотиться, а на самом деле увозил Розали, которая пользовалась полной свободой за пределами меблированных комнат, на ночь в туристский домик на автомагистрали; и, когда в такие субботние вечера он приезжал за ней, к отвороту ее пальто обычно бывала приколота хризантема или дубовый лист, а в руках она держала чемоданчик с амхерстскими или гарвардскими наклейками, словно ее ждали все удовольствия футбольного уик-энда — матч, в пять часов танцы, факультетская вечеринка и студенческий курсовой бал. Она никогда не огорчалась и никогда не бывала разочарована. Ни разу не случалось, чтобы в то время, как она вешала свое пальто в туристском домике, а он пытался прогнать сырость, растапливая плиту, ее угнетало различие между этим проведенным украдкой вечером и буйной пляской победителей вокруг футбольных ворот, и никогда, по-видимому, не доходило до того, чтобы эти различия заставили ее усомниться в своих надеждах или отказаться от них. Большая часть ее надежд была связана со студенческой жизнью, и теперь, когда они выбрались из города, она начала петь. Популярные мелодии, услышанные по радио или с эстрады, она запоминала сразу же, и они оставляли в ней след пусть шаблонной и сентиментальной, но бодрой лирики.

Выехав из города, они миновали те переполненные пляжи, что лежат в его пределах и тянутся на много миль к югу, изредка прерываясь индустриальными предместьями. Сейчас, в середине утра, жизнь на пляжах била ключом, и специфический запах кухонного жира и кукурузного масла был сильнее всех испарений Атлантического океана, который здесь, среди островов, как бы продолжавших пологий берег, словно дышал мужеством и печалью. Тысячи полуголых купальщиков и купальщиц сплошь покрывали пляж или стояли в нерешительности по колено в океане, точно эта вода, подобно водам Ганга, была очищающей и священной, так что собравшиеся с разных сторон толпы голых людей, растянувшиеся на много миль вдоль берега, создавали на этом пространстве, отведенном под праздничный карнавал, подводные течения паломничества; Розали и ее приятель, подобно любому из тысяч других людей, виденных ими по пути, были в него вовлечены.

— Ты голодна? — спросил он. — Может, перекусишь? Ма дала нам столько, что хватит на три раза. В перчаточном отделении у меня бутылка виски.

Корзина с провизией для пикника напомнила ей о его простоватой седой матери, которая, наверное, вложила в корзинку какую-то частицу самой себя — бдительной, никогда не осуждающей, но опечаленной развлечениями своего единственного сына. Он делал что хотел. Его чистая, унылая и уродливая спальня была осью их дома, и отношения между этим человеком и его родителями были такие натянутые и молчаливые, что Розали они казались окутанными тайной. В каждой комнате господствовали воспоминания о его росте: ружья, палки для гольфа, школьные и лагерные призы, а на рояле ноты, по которым он играл десять лет назад. Этот холодный дом и удрученные родители были чужды Розали, и она думала, что его белая рубашка в это утро пахнет желтыми лакированными полами, на которых он проводил свою таинственную жизнь с Ма и Па. У ее приятеля всегда была какая-нибудь собака. За всю жизнь у него сменились четыре собаки, и Розали знала их клички, их повадки, их масти и их печальные концы. В тот единственный раз, когда она встретилась с его родителями, разговор зашел о собаках, и она почувствовала, что они думают об отношении своего сына к ней — не по злобе и не по неприязни, а просто потому, что не умели подобрать других выражений, — как о чем-то вроде его отношения к собакам. «Я чувствовала себя определенно собакой», — говорила она.

Они проехали несколько праздничных деревенских площадей, где у двери единственной открытой аптеки кипой лежали газеты и где собирались торжественные процессии. Теперь они очутились среди сельской местности, в нескольких милях от побережья, но почти не ощутили никаких перемен, так как вдоль дороги по-прежнему тянулись магазины, рестораны, лавки сувениров, теплицы и туристские домики. Он вез ее на пляж, который посещался мало, потому что дорога была тяжелая и пляж каменистый, но сегодня его ожидало разочарование: на лужайке, где он остановился, уже стояли две машины. Он и Розали взяли корзинку с провизией и пошли по извилистой тропинке к морю — открытому морю в этом месте. Вдоль тропинки росли кусты розового шиповника. Розали чувствовала, как соль из воздуха оседала на ее губах, и слизывала ее языком. Расщелина между скалами вела к узкому, усеянному галькой пляжу, и тут они увидели внизу такую же парочку, как они, и семью с детьми, а за ними зеленое море. Чувствуя на себе чужие взгляды, он отказался от уединения, которого так страстно желал и которое подступавшие со всех сторон скалы делали вполне возможным; он отнес корзинку с провизией, бутылку виски и теннисный мяч на пляж и уселся на виду у остальных купальщиков, как будто этот жест, означавший согласие удовлетвориться простым, нескрываемым от чужих глаз развлечением, был сделан во имя той частицы матери, которую ей удалось завернуть с бутербродами. Розали отошла за камень и переоделась в купальный костюм. Он ждал ее у воды; убедившись, что все волосы спрятаны под купальной шапочкой, она взяла его за руку, и они вошли в воду.