Хорхе Семпрун - Подходящий покойник

— Итак, — мягко произнес Бартель, — тебя не удивляет, что франкистский посол интересуется тобой?

Он так просто от меня не отстанет, понял я.

— Меня не удивляет, что мои родные пытаются узнать, что со мной!

Но Вальтер Бартель не давал сбить себя с намеченного пути:

— Что фашистский посол наводит справки о здоровье коммуниста — это тебя не удивляет?

— Если его попросил разузнать обо мне мой отец, то он наверняка не сказал послу, что я коммунист… Он, скорее всего, говорил о Сопротивлении вообще. И потом, моя сеть даже не голлистская, она зависит от британских служб…

Сказать ему такое было ошибкой, я тут же прикусил язык. Невольно я дал новый повод для тревог и подозрений.

Неожиданно Бартель взорвался:

— Британских? Так ты британский агент?

Но тут решительно вмешался Хаиме Ньето.

Каминский подтверждал его слова. Они просили не терять времени: все эти вопросы мне уже задавали, когда я только прибыл в Бухенвальд. Все было тщательно проверено: мои связи с подпольной испанской компартией в Париже, контроль «Рабочих иммигрантов» за моей деятельностью и прочее.

Вальтера Бартеля это не удовлетворило. Кажется, он предпочел бы поглубже вникнуть в эту тему.

— Итак, мы установили, что твой отец общается с фашистским дипломатом в Париже!

Я пожал плечами: действительно, установили. Мой отец — или кто-то от его имени — связался с Хосе Феликсом де Лекверикой, чтобы попросить его вмешаться, постараться узнать что-нибудь обо мне. Мне не хотелось спорить с Бартелем. Я вспомнил более чем скромную, едва пригодную для жилья, в некотором роде вредную для здоровья квартирку, где жил мой отец в Сен-При «на холме, соединяющем Молиньон и Сен-Лё». Я вспомнил, что этот «буржуй» кое-как перебивался уроками, которые давал в религиозном колледже неподалеку. Я вспомнил трехцветный флажок Испанской республики, висевший на стене в его комнате.

В конце концов после очередного вмешательства Хаиме Ньето Бартель признал, что меня нельзя считать ответственным за то, что мой отец, вероятно, обратился к Хосе Феликсу де Лекверике.

Допрос был окончен. Меня отправили обратно в лагерную жизнь.

Вальтер Бартель язвительно бросил напоследок:

— Подумать только, мы пошли на риск, чтобы защитить тебя! Мы даже нашли подходящего покойника… И все из-за чего? Из-за запроса франкистского посла в Париже, адресованного Риббентропу!

Тут уж мне было что ответить.

Я напомнил ему, что это немецкая партия решила спрятать меня в санчасти. Если бы меня послушали, если бы мы дождались сегодняшнего дня, понедельника, чтобы узнать целиком содержание запроса из Берлина, никакой проблемы бы не было. Я же сказал, что не может быть ничего серьезного!

На это он не смог возразить. Заседание было окончено.

Тот вечер мы провели с Юрием Заком. Вдова Йозефа Франка ушла. Мы слышали ее шаги, удаляющиеся в сторону трамвайной остановки на Вацлавской площади. Она была невысокая, хрупкая, почти седая — тень среди теней.

Стояла весна, Прага была красива.

Прага всегда красива, в любое время года, это общеизвестно. Но ее весенняя красота — особенная. Несмотря на вторжение советских войск, постепенное, систематическое установление режима, воздух свободы еще ощущался на улицах, в цветущих садах.

И пока еще на лицах. Особенно на лицах женщин.

Воздух свободы, вызова — может быть, последнее дуновение.

Я зашел в гостиницу оставить записку Коста-Гаврасу и Бертрану Жавалю, продюсеру «Признания»: встретимся завтра. Должны были состояться окончательные переговоры с директором студии «Барандов».

Потом мы с Заком долго гуляли по Праге.

Под вечер мы присели выпить пива и поесть жареных колбасок на свежем воздухе, на берегу реки.

Нет, Зак не помнил о Луи Армстронге. Я хочу сказать, он не помнил, что именно отрывок из Луи Армстронга играл норвежский студент в то далекое воскресенье.

«In the Shade of the Old Apple Tree».

Напоминание о бухенвальдском кинозале, о трубе Армстронга навело его на мысль. Он пригласил меня в кабачок в Старом городе, где играли хороший джаз. Уже стемнело, мы выпили пльзенского, потом сливовицы. Пить водку Зак отказался.

Позже пришли музыканты, все здоровались с Юрием Заком. Интересно, знали ли они о существовании оркестра в Бухенвальде? Скорее всего, нет, Зак был человеком сдержанным. Они начали играть. Сначала каждый сам по себе, разогревались они медленно.

С первыми чуть более слаженными аккордами Зак напомнил мне о ночи, которую я провел в Revier в декабре 1944 года.