Хорхе Семпрун - Подходящий покойник

— В следующий раз, когда я буду дрочить, — восклицал он, — я тебя разбужу, и ты мне отсосешь! (Te despierto у me la chupas!)

— И не мечтай, — парировал я. — Тебе не обломится! (Ni sonarlo: no te caera esa breva!)

В общем, мы оба пытались начать новый день по возможности в бодром расположении духа.

Я слушал голос Зары Леандер, он убаюкивал меня, и я не противился.

Вытянувшись рядом с Франсуа Л., я готовился пережить эту ночь, которая могла стать ночью моей смерти. Я имею в виду — официальной, административной смерти, которая приведет к исчезновению моего имени. Меня волновали мысли о воскресении, о том, как вернуть мою настоящую личность после того, как я узурпирую имя Франсуа.

Обычно, когда нары были на двоих (в Малом лагере в бараках для инвалидов и мусульман иногда лежали по трое-четверо на одних-единственных нарах), мы ложились валетом. В таком положении тела лучше приспосабливались друг к другу, можно было выиграть немного места.

Но в санчасти я лег ногами в ту же сторону, что и Франсуа, чтобы видеть его лицо. Чтобы распознать на его лице знаки жизни и смерти.

Он прибыл в Бухенвальд из Компьеня с тем же конвоем, что и я. Может быть, даже в одном вагоне, в этом нет ничего невозможного. Во всяком случае, история того путешествия, которую он мне рассказал, очень походила на мою. Ничего удивительного, впрочем, все наши истории похожи. Мы все проделали один и тот же долгий путь.

Он сказал мне, что больше из его группы в том вагоне никого не было.

Большую часть его товарищей из отряда расстреляли. Его лучший друг умер под пыткой. В Компьене Франсуа остался один. И в поезде в Веймар тоже. В лагере Руальё до него дошли слухи, что им повезло — местом назначения был лагерь в лесу, очень здоровое место. Впрочем, название говорило само за себя — Бухенвальд, «буковый лес».

«Если я выдержу, — говорил он мне в сортире, — если мне удастся отсюда выйти, я обязательно напишу об этом. Уже некоторое время я об этом думаю, и этот замысел придает мне сил. Но если я когда-нибудь напишу, в рассказе я буду не один, я придумаю себе попутчика. Кого-то, с кем можно поговорить после стольких недель молчания и одиночества. В одиночке или в помещении для допросов — вот моя жизнь в последние несколько месяцев. Если я выкарабкаюсь и напишу, я вставлю тебя в свой роман. Хочешь?» — «Но ты же ничего обо мне не знаешь! — ответил я. — Зачем я тебе, это же твоя история?» Он уверил меня, что знает достаточно, чтобы слепить из меня литературного героя. «Ведь ты станешь литературным героем, старина, даже если я ничего не выдумаю!»

Через пятнадцать лет в Мадриде на конспиративной квартире я последовал его совету и начал писать «Долгий путь». Я выдумал парня из Семюра, который составил мне компанию в вагоне. В романе мы вместе проделали этот путь — так я скрыл свое реальное одиночество. Зачем писать книги, если не выдумывать правду? Или, лучше сказать, правдоподобие?

В общем, в Бухенвальд мы с Франсуа прибыли вместе. Вместе, среди такой же толпы заключенных, по воле случая собранных в душевой, мы прошли обряд дезинфекции, бритья, одевания.

Быстренько облачившись в тряпье, которое швырнули нам в лицо, пробежав по коридору Effektenkammer, мы оказались совсем рядом — наши номера тому доказательство — перед немецкими заключенными, которые заполняли наши личные карточки.

В сортирном бараке Малого лагеря в то декабрьское воскресенье, когда американцы отстаивали руины Бастони, Франсуа посмеялся моему рассказу о споре с немецким коммун истом-ветераном, так и оставшимся безымянным, который не хотел записывать меня как студента философского факультета, Philosophiestudent. «Здесь это не профессия, — сказал он мне. — Kein Beruf!» А я, высокомерный двадцатилетний идиот, кичащийся своим знанием немецкого языка, бросил ему: «Kein Beruf aber eine Berufund! He профессия, но призвание».

«Он махнул на меня рукой, — объяснил я Франсуа. — Понял, что со мной бесполезно спорить. И кажется, напечатал-таки на своей старой пишущей машинке „Philosophiestudent“». Франсуа понравилась эта история.

Сам он на традиционный вопрос о профессии ответил «student». Студент, и только — не уточняя, чему он учился. «Латинист! — воскликнул Франсуа. — Представляешь себе его рожу, если бы я сказал ему „латинист“!» Немец-заключенный, заполнявший карточку Франсуа, глянул на него, пожал плечами, но ничего не возразил.

Франсуа неподвижен, глаза закрыты, жив ли он еще? Я приблизил свои губы к его, прикоснулся к ним. Да, еще жив: теплое, практически неуловимое дыхание срывалось с его губ.