Хорхе Семпрун - Подходящий покойник

Я думаю, доллары, если они и были — а они должны были быть! — хранились в самом аккордеоне, с которым он не расставался ни в тюрьмах, ни на этапах.

Но это уж не моя забота.

Николай ушел, но тотчас же вернулся.

— Твой профессор больше не открывает глаз!

— Не открывает, — согласился я. — Зато видит. Он ясно видит с закрытыми глазами.

Николай ничего не понял, ну и ладно.

— Зови своего раскольника. Но ему ни слова!

И он растворился в ночи.

— Ты обратил внимание на его фуражку? — спросил Отто через несколько минут.

Мы снова встретились. Пора было идти в Revier.

— Фуражка НКВД! Николай ею очень гордится. Фуражка офицера органов госбезопасности…

— Не меняя фуражки, — прервал меня Отто, — он мог бы сменить статус — вместо того чтобы быть заключенным в нацистском лагере, он мог бы быть охранником в советском!

Повеяло арктическим холодом.

— Что ты хочешь этим сказать, Отто?

— Только то, что сказал, — что в Советском Союзе тоже есть лагеря…

Я попытался возразить:

— Я знаю… Писатели говорили об этом… Горький писал о них в связи со строительством Беломор-канала. Уголовников отправляют в лагерь, чтоб они работали там на благо общества, вместо того чтобы попусту торчать в тюрьмах. Лагеря, где исправляют трудом…

И тут до меня дошло, что только что я произнес роковое слово из нацистского лексикона — Umschulung, исправительно-трудовой лагерь.

Отто улыбнулся:

— Ну да… Umschulung… У диктатур страсть к исправительным лагерям! Но что с тобой спорить, ты же ничего не хочешь слышать. Я могу познакомить тебя с одним русским, замечательный парень. Он как раз настоящий раскольник. Свидетель, но не только Христа… Он расскажет тебе о Сибири.

— Знаю я Сибирь! — огрызнулся я. — Я читал Толстого, Достоевского…

— То была каторга при царском режиме… Мой раскольник расскажет тебе про советскую каторгу!

У меня не было ни минуты — Каминский будет рвать и метать, если я опоздаю.

— Послушай, у меня важная встреча, прямо сейчас, в Revier… Давай в следующее воскресенье!

Отто пошел прочь, подняв воротник куртки, втянув голову в плечи, чтобы хоть как-то защититься от пронизывающего ледяного ветра.

В следующее воскресенье он ждал меня у нар Мориса Хальбвакса.

— Ну? — спросил я. — Когда я увижу твоего раскольника?

Ему было явно не по себе, он старался не встречаться со мной взглядом. Долго мялся и наконец сказал:

— Он не хочет.

Я ждал продолжения, но его все не было. Наконец Отто выпалил:

— Он не будет говорить с коммунистом, — и попытался улыбнуться. — Даже с молодым испанским коммунистом он не хочет разговаривать!

— Что за чушь?

— Ты не захочешь услышать правду. И потом, он боится, что ты расскажешь об этом своим друзьям, немецким коммунистам, у которых тут есть право приговаривать к смерти. Когда он узнал, что ты работаешь в Arbeitsstatistik, то отказался наотрез!

Я слегка растерялся и разозлился.

— И ты не пытался его разубедить? Что ты ему сказал?

Покачав головой, он положил руку мне на плечо:

— Что, скорее всего, ты ему не поверишь. Но будешь держать это при себе, никому не растреплешь.

— Странный свидетель, этот твой раскольник, — попытался отыграться я. — Тот еще храбрец…

— Он знал, что ты это скажешь, — произнес Отто. — И просил передать тебе, что дело не в храбрости, а в том, что совершенно бесполезно разговаривать с человеком, который не хочет слушать и не слышит. Он уверен, что когда-нибудь и для тебя придет время.

Мы молча стояли у нар Мориса Хальбвакса.

Это правда, я не захотел бы услышать раскольника, не смог бы к нему прислушаться. Если уж быть искренним до конца, мне кажется, я даже почувствовал некоторое облегчение, узнав о его отказе. Благодаря его молчанию я остался в уютном покое добровольной глухоты.

Я спотыкался на заснеженной дороге. Может быть, от удивления или от потрясения.

И немудрено.

Голос Зары Леандер неожиданно настиг меня, когда я бежал к рощице, где находился Revier. Он накрыл меня, горячий, волнующий, золотистый; он окутывал меня нежностью, как теплая рука на плече, как теплый шарф из мягкого шелка.

Казалось, она поет только для меня, шепча мне на ухо слова любви: «Счастливое время, когда мы так любили друг друга» — пронизывающая банальность, всеобъемлющая, ностальгическая бессодержательность.

На самом деле это репродукторы, предназначенные для громкой трансляции приказов СС, разносили по всему лагерю теплый голос Зары Леандер. Его было слышно в бараках, в столовых, в каптерках блочных старост и капо, в рабочих кабинетах внутреннего командования, равно как и на плацу. Повсюду, в самых дальних уголках Бухенвальда.