Хорхе Семпрун - Подходящий покойник

К. искал добычу, покорную жертву или партнера среди самых молодых. В этом не было ничего невозможного: ищущий взгляд, подаренная или проданная нежность, безнадежность, которую хотелось с кем-то разделить.

Неожиданно мы оказались лицом к лицу. Ему было лет сорок, может, больше. Жгучий брюнет с тусклым цветом лица. Синяки под глазами и пустой взгляд наводили на мысль о внутреннем разладе — результате тщетных поисков. Он увидел меня, узнал. По крайней мере, узнал во мне человека, работающего в Arbeit , которого он уже видел рядом с Зайфертом, военным вельможей в бухенвальдских джунглях.

Что-то мелькнуло в его взгляде. Сначала удивление. Потом понимание — может, я нахожусь здесь по тем же причинам, что и он? И тут же этот понимающий взгляд прорезало черное подозрение — не конкурент ли я на рынке мальчиков?

Я жестом успокоил его. Нет, я здесь не охочусь, ему нечего меня опасаться.

Красные капо в Бухенвальде избегали сортирного барака Малого лагеря — этого двора чудес, купальни Вифезды, базара, где можно обменять все что угодно. Им претило зловоние «скотской бани», «убогой оравы», худющие, покрытые язвами тела вповалку, в униформе из лохмотьев, выпученные глаза на посеревших, изборожденных непомерным страданием лицах.

— Однажды, — говорил мне ошарашенный Каминский, когда узнал, что по воскресеньям я иногда захожу туда, по дороге или после визита к Хальбваксу в пятьдесят шестой блок, — однажды они соберутся все вместе, набросятся на тебя и отберут носки и куртку Prominent. Что ты там забыл, черт возьми?

Объяснять ему было бесполезно.

Я и в самом деле пытался найти то, что его так пугало, ужасало: гротескный, волнующий и жаркий жизненный хаос смерти, с которым нам пришлось столкнуться. Ее прямо-таки осязаемое движение делало этих несчастных близкими и родными. Это мы сами умрем от истощения и дерьма в этой вонище. Это здесь мы можем обрести опыт чужой смерти для расширения собственного кругозора — быть-вместе-в-смерти, Mitsein zum Tode.

Можно, однако, понять, почему красные капо избегали этого барака.

То было единственное место в Бухенвальде, на которое им не удалось распространить свое влияние, куда не протянула свои щупальца созданная ими система сопротивления. Ведь происходившее здесь указывало на то, что их провал всегда возможен. Что им всегда угрожает поражение. Они знали, что их власть, в сущности, хрупка и беззащитна перед капризами и непредвиденными вывертами берлинской политики подавления.

И мусульмане олицетворяли собой возможность поражения, неудачи сопротивления, которой красные капо всегда боялись. Самим своим существованием мусульмане словно предупреждали, что победа эсэсовцев вполне возможна. Они ведь считали нас дерьмом, меньше-чем-ничто, недочеловеками? Вид мусульман лучше всего мог убедить их в этом.

И именно поэтому совершенно непонятно, почему эсэсовцы также чурались сортира Малого лагеря, до такой степени, что сделали из него — естественно, сами того не желая — прибежище свободы. Почему это, интересно, эсэсовцы избегали зрелища, которое должно было бы их радовать и вдохновлять, — зрелища сломленных врагов?

В сортире Малого лагеря в Бухенвальде они могли бы наслаждаться видом недочеловеков, существование которых оправдывало их идеологическую и расистскую надменность. Но нет, они остерегались сюда заходить — парадоксальным образом это место, где так наглядно демонстрировалась их возможная победа, было проклято. Как ели бы СС — в таком случае это было последним сигналом, последним проблеском их человечности (несомненно, год в Бухенвальде наглядно объяснил мне учение Канта о том, что Зло не бесчеловечно, а, напротив того, крайнее выражение человеческой свободы), так вот, как если бы СС закрыло глаза на свою собственную победу, не выдержав картины мира, который они хотели установить с помощью тысячелетнего рейха.

— Как ты думаешь, удержатся американцы в Бастони? — неожиданно спросил Вальтер.

Прошлой ночью, с субботы на воскресенье, в комендантский час я явился на работу в Arbeitsstatistik, как и было предусмотрено. Там занялся привычной работой — сначала занес в главную картотеку маршруты перемещения рабочих, о которых сообщали разные службы. Выписал имена больных, освобожденных от работы. Затем ластиком стер имена умерших — личные карточки велись карандашом. Так проще — перемещений было много, и поэтому приходилось бесконечно стирать и переписывать. Наконец я вписал имена новеньких в чистые карточки или в те, что освободились после отмучившихся.