Роальд Даль - Рыбка Джорджи

— Хочешь попробовать мой мартини, Джорджи? — спрашивала она.

— Перестань, Клэр, — говорил отец. — С таким легкомыслием ты можешь нарушить его развитие.

— Давай, давай, — продолжала она. — Не бойся. Попробуй.

Я всегда делал то, что велела мне мама.

— Ну хватит, — говорил отец. — Достаточно с него знать, что это такое на вкус.

— Пожалуйста, не мешай, Борис. Это очень важно.

Моя мама придерживалась теории, по которой ничто в мире не должно быть для ребёнка тайной. Покажи ему всё. Заставь его испытать всё.

— Мне совсем не хочется, чтобы моему сыну пришлось шептаться по углам с другими детьми о грязных делишках и строить догадки о том или ином только потому, что все об этом молчат. Расскажи ему всё. Заставь его слушать.

— Иди-ка сюда, Джорджи, я расскажу тебе, что нужно знать о Боге.

Она никогда не читала мне сказок перед сном; вместо этого она что-нибудь рассказывала. И каждый вечер это было что-то новенькое.

— Иди-ка сюда, Джорджи, и хочу рассказать тебе о Магомете.

Она, как всегда, сидела по-турецки на диване в своих чёрных брюках и подзывала меня томным движением руки, в которой держала длинный чёрный мундштук. Она поднимала руку, и браслеты начинали позванивать.

— Если тебе придётся выбирать религию, то, полагаю, мусульманство ничем не хуже остальных. Оно целиком основано на здоровом образе жизни. У тебя много жён, а курить и пить запрещается.

— А почему нельзя курить и пить, мамочка?

— Потому что, когда у тебя много жён, ты должен заботиться о поддержании своего здоровья и мужских достоинств.

— А что такое мужские достоинства?

— Об этом я расскажу тебе завтра, моя рыбка. Давай каждый раз заниматься одной темой. Пойдём дальше. У мусульманина никогда не бывает запоров.

— Но Клэр, — вмешивался вдруг папа, глядя поверх книги. — Чем ты это докажешь?

— Дорогой мой Борис, ты абсолютно в этом не разбираешься. Вот если бы ты попробовал ежедневно кланяться и бить лбом о землю, повернувшись к Мекке, каждое утро, полдень и вечер, то у тебя, возможно, было бы чуть меньше проблем в этой области.

Я обожал её рассказы, хотя и понимал от силы половину того, что она говорила. Она действительно раскрывала мне тайны, и для меня не было ничего более волнующего.

— Иди-ка сюда, Джорджи, я расскажу тебе о том, как твой папочка делает деньги.

— Но Клэр, может быть, всё-таки хватит?

— Ерунда, дорогой. Чего ради скрывать это от ребёнка? Он только вообразит себе что-нибудь ещё в сто раз худшее.

Мне было ровно десять лет, когда она начала давать мне подробные лекции по вопросам пола. Из всех тайн это была наибольшая и потому самая заманчивая.

— Иди-ка сюда, Джорджи, сейчас я расскажу тебе, как ты появился на свет, всё с самого начала.

Я увидел, как отец бросил осторожный взгляд и широко раскрыл рот, как всегда, когда он собирался сказать что-либо жизненно важное, но мама уже держала его на прицеле её великолепных сверкающих глаз, так что он снова углубился в книгу, не произнеся ни звука.

— Твой бедный папочка смутился, — сказал она, улыбнувшись заговорщицкой улыбкой, которой дарила только меня и никого больше: один уголок губ приподнимался и образовывал чудную продолговатую морщинку, тянувшуюся до самого глаза, — получалось что-то вроде подмигивающей улыбки.

— Смущение, моя рыбка, это то чувство, которое я никогда не желала бы тебе испытывать. А что касается твоего папочки, то не думай, что он смутился только из-за тебя.

Отец начал беспокойно ёрзать в кресле.

— Боже мой, он смущается из-за таких вещей даже наедине со мной, его собственной женою.

— Из-за каких вещей? — спросил я.

На этих словах отец поднялся и тихо вышел из комнаты.

Думается, это было за неделю до того, как моя мама погибла. Хотя, может быть, и чуть раньше, дней за десять или четырнадцать, я не уверен. Я только знаю наверняка, что тогда мы приближались к концу этой особой серии разговоров, когда это случилось, и поскольку я лично был вовлечён в стремительную череду событий, приведших к её смерти, я до сих пор помню мельчайшие детали той странной ночи так, будто это произошло вчера. В любое время я могу включить свою память и пропустить её перед глазами, как киноленту; ничего не меняется. Она всегда останавливается на том самом месте, не дальше и не ближе, и всегда начинается тем же самым неожиданным образом: затемнённый экран и голос мамы где-то надо мной, произносящий моё имя:

— Джорджи! Проснись, Джорджи, проснись!