Мариам Петросян - Дом, в котором… [Издание 2-е, дополненное, иллюстрированное, 2016]

— Это Слепой Ральфа так разукрасил? — спрашиваю я.

Лорд нехотя кивает.

— А ты думал? — немедленно включается Табаки. — Человека похищают. Подвергают допросам и пыткам. Понятное дело, он станет сопротивляться. Понятное дело, при этом кое-кто может и пострадать. Ральфа, кстати, можно к суду притянуть за противозаконные действия. За преднамеренную порчу вожака накануне выпуска. На что это похоже, когда вожак все спит да спит, как какой-нибудь сурок, а когда просыпается, только чешется и даже толком рассказать ничего не может.

— Или не хочет, — поправляет Табаки Слепой из-за приоткрытой двери. — Может, он предоставляет это тем, у кого лучше получается.

— Спасибо, — Табаки, ничуть не смущенный присутствием Слепого при нашем разговоре, спрашивает, почему голос его дорогого вожака доносится откуда-то снизу.

— Потому что я лежу на полу, — отвечает Слепой. — Подстелил себе банное полотенце и лежу. А вы беседуйте, не стесняйтесь. Представьте, что меня здесь нет.

Македонский протягивает мне стакан с чем-то темным. Явно не с чаем.

— «Горная сосна», — предупреждает он шепотом. — Пей осторожнее.

И тут я опять вспоминаю о дневнике. Не пора ли начать его заполнять? Хотя бы историями Шакала. Пролистав в Могильнике дневники известных людей (Ральф взял для меня в библиотеке целую кучу таких книг), я понял, что те, кто вел дневники, часто пропускали дни. Иногда даже целые недели. Но мне такой вариант не подходит, потому что первый отчет я должен представить послезавтра. Значит, пора приучать стаю к своему дневнику. Чем раньше, тем лучше.

Несмотря на призыв Слепого продолжать беседу, все молчат, и я, поставив стакан с чем-то коричневым, пахнущим хвоей, на одну из тарелок Табаки, достаю из сумки заветную тетрадь. Открываю, записываю дату и впадаю в ступор. Фраза «вот я и вновь в четвертой» звучит просто пошло, но ничего другого в голову не приходит. Помучившись, я записываю ее, с горящими от стыда ушами, и добавляю: «Встретили меня без особого восторга».

Табаки читает написанное, сопя и вздыхая мне в ухо.

— О, ты стал вести дневник? Что, совсем нечего было делать?

— На самом деле это довольно интересно, — объясняю я. — Пройдет несколько лет, я открою его, прочту то, что написал сегодня, и все вспомнится. То есть, конечно, не все, но основные события дня.

— Например, что «встретили тебя без особого восторга», — кивает Табаки. — Очень важное событие, а главное, приятно будет вспомнить.

— Дневник должен быть честным. Если встретили без восторга, так и надо писать.

— А если восторг был, но спрятанный в душе? — интересуется Табаки.

— Я пишу о том, что вижу, а не о том, где от меня чего спрятали.

— Понятно. И мои теории будешь пересказывать? Насчет Болезни.

— Попробую.

— Ты не сумеешь как надо. Я уверен. Все переиначишь на свой лад. Все писуны так делают. Ни словечка, как было, все, как им померещилось.

Пожимаю плечами.

— Я постараюсь писать, как было.

— Ерунда! — Табаки выхватывает у меня из-под носа тетрадь. — Не сможешь. Дай я лучше сам запишу, чтобы быть уверенным, что ты ничего не исказишь.

— Эй, погоди, дай хоть вступление закончить!

— Зачем? Разве ты не вспомнишь, что я брал его на заполнение? Или ты собираешься перечитывать свои записи в полном маразме?

Стукаческий дневник уволакивается в другой конец кровати, где Табаки, на всякий случай отгородившись от меня подушкой, приступает к изложению своих страшноватых теорий.

Вот и первая неожиданность для Ральфа.

Делаю глоток из стакана и замираю, поперхнувшись. Там что-то обжигающее губы, горькое, как полынь, воняющее растерзанной елкой. Дыхание долго не восстанавливается.

Лорд эту хвойную смесь пьет, как воду, не меняясь в лице. Сфинкс пихнул в свой стакан соломинку толщиной с медицинский шланг. То ли они свои «Горные сосны» сильно разбавили, то ли уже притерпелись.

— А где Горбач? — спрашиваю я.

— Поселился на дубе, — отвечает Лорд. — Скоро неделя, как они с Нанеттой там живут. Его прозвали друидом, и к ним туда зачастили паломники.

— Оставляют под дубом всякие подношения, — добавляет Шакал. — Иногда вкусные. Корзиночки с зернами и все такое.

— С зернами? — переспрашиваю я. — Он питается зерном?

— Не он, дурачина, Нанетта. Хотя вообще-то и она предпочитает колбасу. Теперь у нас обе верхние кровати освободились, и там ночуют девчонки.

Мне делается грустно. Ничего не имею против Русалки, но вторая ночная гостья наверняка Рыжая, которую я переношу с трудом. Я делаю еще глоток — действительно постепенно привыкая к «Сосне», и дополняю образ Дома очередным безумным штрихом. Горбачом в роли Тарзана.