Борис Фальков - Горацио (Письма О. Д. Исаева)

Через минуту из дома донёсся грохот. Я кинулся теперь туда. И обнаружил, что подлец-художничек Бурлюк сотворил свой самый пошлый китч, или, как все подлецы теперь выражаются — перформенс и инсталляцию: он повесился в моём доме! Но не учёл, что стены там глиняные, оборвался, теперь там в стене дыра, и когда я вбежал в спальню — он уже сидел на полу с верёвкой на шее, пуская слюни. При этом подлец отвратительно дрожал, будто там, где он побывал, успел замёрзнуть.

Всю эту гадость видел и сынок его, который вместе со мной прибежал на шум.

Похоже, сегодня мне уехать не удастся. Сижу, отпаиваю художничка водкой. А сынка его кормлю жирным, чтобы поскорей уснул. Пока добиваюсь результатов противоположных: сынка только лишь тошнит, а художничек и без тошноты блюёт. В паузах же между приступами он повторяет одну и ту же фразу, которую ты мне, пожалуйста, и разъясни:

— Если жертва моя оказалась дурна, с карою не спешите: я принесу вам другую, о, боги простых гармоний!

Я же в гармониях не разбираюсь. Полагаю, что гармония простая — это обыкновенная гармошка, на которой можно играть только простые трезвучия. Что ж ещё? Более сложные инструменты нашему художничку-инсталлятору вряд ли доступны. И я, как ни пытаюсь, не могу найти в этом никакого смысла, прежде всего — в самом существовании богов гармошки. Может быть, это потому, что я вообще плохо понимаю поэзию, особенно, когда она двигается александрийскою стопою или вообще ковыляет по Кантемиру. Надеюсь только, что речь идёт не обо мне. Впрочем, информации явно недостаточно, чтобы это установить точно.

Однако, для тебя, родная, для того, чтобы твои коллеги-психиатры смогли поставить диагноз, её вполне достаточно, я полагаю. Потому и привёл цитату полностью.

Вот. Завтра же уеду отсюда. Ничего у меня с домом и здесь не вышло. Да что же я за существо такое? Всё разваливается, рвётся у меня в руках. Связи мои с миром так тонки, так легко рвутся. Кажется, я уж ничем особенным и не связан с ним, и вообще не связан ничем… Можно бы назвать это «желанным освобождением», как это часто делают стремящиеся к нему. Но что делать мне, если как раз мои желания этому стремлению противоположны? Суди сама… У таких, как я, дома не должно, не может быть. Это ясно. Так решено: я освобождён от дома. Но мне-то очень хочется домой! Нет, не в Москву. В маму.

Напоследок попробую разрешить это последнее противоречие, попробую объединить эти разорванные, враждебные друг другу стремления в будущее, вперёд, хотя бы на словах: что, если все разрывы и есть одно простое стремление назад в маму? И каждый лопнувший нарыв — напоминание о чреве, его зов?

Обнимаю тебя, целую. Поцелуй и ты от меня нашу Фуфочку.

Допустим, никакого мальчика не было. Но вот же он есть! Так откуда же он взялся?

…что они уже здесь. Но я лежал, боясь повернуться к окну и увидеть то же, что видел там в прошлый раз. Все эти старушечьи омерзительные увечья, закутанные в ворсистый платок. Красные балки на потолке вздрагивали, шторм, разгоняющийся над равниной, ударял в холмы. Из тополиной рощи доносился раздирающий сердце треск. Подземный гул сосен в лесу передавался их корнями фундаменту дома, дубовым полозьям. Голову охватило железное кольцо, давление в атмосфере упало до ноля. Железную крышу рвали чьи-то когти. Задребезжали стёкла в окне. За окном уже стояли гости.

Повернуться туда было всё же необходимо. Этих гостей нужно встречать как ветер, лицом. Я повернулся. И в голубоватом свечении чёрно-белых стёкол увидел прижатую к ним колбасу. Колбаса торчала оттуда, где должен бы зиять рот: в спутанных перьях, чуть пониже круглого, в шрамах, глаза, с иронией глядевшего на меня.

Тут вспыхнули молнии, изойдя из сферического черепа прижавшегося к окну, окружили его нимбом и ударили вверх, в чёрную штормовую тучу. И туча раскололась на части. Львиное рыканье прокатилось по холмам. Дом зашевелился и начал сползать вниз к реке, на равнину.

Колбаса сильнее прижала стекло, оно хрустнуло, зазвенело и рассыпалось. Они вошли в комнату. Их было двое. Бело-чёрный их двойственный силуэт, такой тусклый, когда видишь его в гнезде на фоне неба, светился. Сияющая порфира окутывала его. Перья блистали. Они подошли к моей постели. Я не пошевелился. Один из них приподнял мягким клювом мне голову, и обвил своей длинной шеей мою, совершенно мокрую. Я широко открыл глаза.