Борис Фальков - Горацио (Письма О. Д. Исаева)

Знакомые по собственному опыту с влиянием тяжёлого физического труда на искусство медведь и человек неизбежно придут к иным выводам, а именно: что музыка, и прочие искусства, произошли от мечты. От мечты ленивого БЕЗ всякого труда получить его результаты, без особых физических усилий вспахать ниву, повлиять на собратьев, на их души и тела, на весь мир, на самого Бога. На поиск и поимку пищи, на жизнь и смерть, на бессмертие — тоже, разумеется. Скатерть-самобранка, сапоги-скороходы, Кощей Бессмертный, по щучьему велению… всё это верные ориентиры для ищущего подлинный источник искусств. Мечта о формулах-повелениях, при помощи которых можно управлять событиями, самой историей, и есть такой источник. A проистекающее из него искусство есть нащупывание этих магических формул. Особенно — искусство хроники, по определению.

Благодаря учёным, многие сегодня позабыли об этом. В такой забывчивости виноваты, конечно, и сами художники. Слишком уж много их, тех и других, стало. «Плодитесь и размножайтесь», сказано… Но вряд ли сказавший предвидел, с какой яростью станут размножаться учёные и художники.

В результате неуправляемого их размножения результаты их деятельности стали ничтожны, или превратились в свою противоположность. Ибо забытый источник этой деятельности перестал источать воду живую, да и вообще что-либо источать. Насилие же над ним художников и учёных, приставивших к источнику мощные насосы: эстетику, рынок, социальный заказ, привело к тому, что он стал источать воду мёртвую. Короче, загрязнённый источник и источник чистый находятся между собой в таком же свойстве, как, соответственно, принятое учёными за пение звукоизвлечение и подлинная музыка. Разделение же труда художников, расслоение цельной магии на профессии, а внутри профессий появление амплуа, в университетах — чтение курсов множества эстетик, в том числе — эстетик национальных, всё это добило превратившееся в свою противоположность дело. Сегодня оно уже даже не свод правил производства продукта, а описание национальных способов его употребления. Если бы такое произошло с кухней, на это бы обратили внимание все. И тут надо заметить, что само это дело в первоначальном своём виде — магия, или её раздел хроника дело вненациональное, космополитическое, если угодно: безродное. Если, конечно, не угодно счесть мужчину и женщину в их первоначальном виде представителями разделённых рас, наций или профессий, и если не изучать как мультинациональное государство их родину: Рай.

Впрочем, Дж. Т. Реверс, стремящийся вернуть искусство хроники к его первобытному, цельному, райскому образцу, а точнее — критика произведений Реверса является отличным доказательством того, что именно так сегодня изучается история человечества. Вся эта критика заключается в том, что она называет Реверса «безродным космополитом», и всё, после этого она умолкает и далее всегда без остановок молчит. Называет же именно за то, что он описывает всеобщий механизм человеческой истории. Вернее — её всеохватный организм. Это выражение, «безродный», знакомо также и русскому читателю. Несомненно, хроники Реверса вызовут столь же горячий отклик и у него, особенно теперь, когда проблема вновь становится актуальной. Между тем, указанные претензии вообще-то следовало бы относить не к авторам исторических хроник, а к самой истории.

Но будем справедливы до конца: Дж. Т. Реверс и есть безродный космополит, это правда. У него действительно нет собственного народа, не примкнул он и к чужому. Именно поэтому он лишён их сочувствия и любви, но не лишён некоторого их интереса к себе. Именно потому он порождает столь сходные чувства у разных слоёв тех народов, к которым не принадлежит: их крестьян, их интеллигентов, рабочих, политиков и учёных, что он им всем НУЖЕН. И именно потому он в конце концов порождает их молчание. В качестве кого же он им, в таком случае, нужен? О художниках и врагах нечего и говорить, но даже друзьям своим он нужен лишь в качестве того, кем и является: в качестве «безродного космополита», чья судьба негативно поучительна и её полезно знать, чтобы не впасть в неё самому. И этим объясняется многое, если не всё.

Ведь поэтому, хотя он никого не убивал, ему приписывают сотни убийств, в том числе и родины. А после убийств — хождение по трупам. Он требует у обвинителей конкретностей, требует назвать имена убиенных им. Обвинители, естественно, не отвечают. Сами трупы, ещё более естественно, тоже молчат. Он спрашивает у обвинителей — не предпочитают ли они, чтобы он топтал живых, как это делают они сами? Снова молчание. Народы тоже безмолвствуют, свой и все чужие. А вот это уже неестественно.