Борис Фальков - Тарантелла

— Нет, она филолог, и это не протекание беременности, — возражает приезжий с небольшим опозданием. Но вообще-то его речь успешно налаживается, он уже может произносить фразы и посложней тех, с каких начинал. — Её болезнь с детства, когда ещё нельзя быть беременной. Врачи называли её не овуляцией, а манией побега. Она несколько раз сбегала из дому без причин.

— Неужто без причин? — вежливо интересуется Адамо. — Значит, она и вправду работает в университете.

— Теперь уже нет, ушла по болезни. А раньше работала, это правда. Ведь тогда она отсутствовала недолго и возвращалась домой сама, так что это не мешало работе. А потом болезнь развилась сама по себе, так что сама болезнь стала причиной своего развития, в других и нужды не было. И её длительное отсутствие стало заметно всем, и все узнали, что её иногда разыскивают… Вы подумайте сами, если б дома были причины сбегать — то зачем туда возвращаться? Из Германии, например, бежит тридцать тысяч в год. И те, у кого есть дома причины, домой не возвращаются. Их уже не сыскать, да их и не разыскивают. А среди них не только молодые, но и старики. Живёт человек полвека, как все: семья… работа… И вдруг, когда никто не ожидает…

— Кроме сатаны, — вставляет священник. И поспешно добавляет: — И, конечно, Бога.

— Неужто достаточно одних их ожиданий, и никаких не требуется встречных упований, никаких надежд? — спрашивает Адамо. — Тогда не всё потеряно, может, и мне кто-нибудь из них своими ожиданиями поможет бежать отсюда.

— Может, и поможет, — соглашается приезжий. — Другим же помогает, бежал же и я с родины… У девочки мои гены, виноват. С другой стороны — гены жены, совсем другие. Эвочкина душа раскалывается на половинки.

— Неужто это вся ваша вина? — поддаёт Адамо.

— Да, это уже доказано официально. Послушайте, до смерти её матери болезнь протекала абсолютно незаметно. А после смерти всё выплыло наружу. Матери не стало, кто объяснит девочке изменения в её организме при созревании? Кроме меня, рядом никого. Но попытки мужчины объяснить первые месячные могут быть поняты девочкой…

— Неверно, — помогает padre.

— Как домогательства, — охотно дополняет Адамо. — Но послушайте вы, она ведь ни слова не сказала о том, что её мать умерла! Было столько поводов упомянуть об этом, но она упорно… О чём угодно говорила, о всякой чепухе, например — о вас так много, что даже надоело, а о матери умолчала.

— Что ж, она меня любит, это естественно. У неё никого, кроме меня, нет. А о матери, может, она и говорила, да вы не поняли. А если не говорила, это тоже естественно: упорные умолчания лучше всего передают глубокие потрясения, это надо понимать.

— Я понимаю, — уверяет Адамо. — Но вот ведь и домогательства — тоже потрясения, а о них она рассказывала очень много. Ровно как о вас. Может, потому, что в связи с вами?

— Да, тогда и начались её жалобы на мои… домогательства, — подумав, подхватывает приезжий это знакомое ему понятие и новое для него слово, — после моих объяснений, что такое половое созревание. К тому же девочка насмотрелась телевизор, там часто такое показывают, слишком часто, будто хотят внушить отвращение к телу. Потом по подсказке телевизора подглядывала за мной в душе. Как правильно ударение — на первый, или второй слог? Я её наказал, легонько, так… пару раз по попо.

Приезжий показывает — как именно наказал: похлопывает по стойке ладонью. Наказанная тихонько подлаивает ударам из-под стойки.

— А она рассказала в школе, что я пытался её изнасиловать. С такими подробностями, что школа подала в суд. Вот там и было доказано, что так развивается её старая болезнь. В этой фазе мания побега сливается с манией насилия. Мне, иностранцу, пришлось на суде сложновато…

— Мания, — морщится Адамо, ему не нравятся хозяйские похлопывания приезжего по его стойке, — может, у этой мании есть всё-таки основания? Не только то насилие, которое вы применяете, догнав её… Я имею в виду, не изъясняетесь ли и вы метафорами, не изгнание ли этот побег? В конце концов, чтобы её догонять, надо же, чтобы она перед тем отчего-то вдруг убежала.

— Молодой человек! — укоризненно качает головой приезжий. Султанчик на его шляпе удваивает амплитуду качания, удваивая и степень выразительности движения. — Оставьте эти намёки. Она бежит не вдруг, и не на авось. Она всегда продумывает маршрут, легенду, подбирает соответствующий багаж. Обнашивает вещи, вживается в придуманный сюжет… Привыкла к основательной научной работе. К солидной подготовке. Ничего не забывает: карты, документы… С ксероксом это просто. Это вообще не так сложно, как кажется, если привыкнуть. Что ею движет? Надвигающийся приступ. Хотя она ещё не знает о нём, но уже предчувствует надвигающееся будущее, боится его, и оттого уже сейчас двигается. Она полагает, что уклоняется, бежит от него, но таким образом она сама движется ему навстречу. Отталкивая её от себя, будущее привлекает её к себе. Она полагает, что бежит от себя, а бежит к себе. Получается — туда и одновременно сюда, но так ведь и все побеги, и потому раз за разом — и пожалуйста, в конце концов и к ним можно привыкнуть. Привычка упрощает всё дело, превращает его в занятие, и теперь его можно делать основательно. К несчастью, она же и усложняет борьбу с болезнью. Чем основательней движение к будущему приступу, к финалу, пусть даже он грозит смертью, тем оно неуклонней. Привычка к такому движению делает и финал привычным, и оттого вдвойне привлекательным. Угрозой смерти отталкивая от себя, он ещё больше подталкивает к себе, привлекательность финала дополнительно усиливается отталкивающим видом смерти. Скажете, разве не ясно с самого начала, что от такого финала, как и от себя самого, не убежишь, стало быть, и бегать вовсе незачем? Я вам отвечу: конечно, каждый раз это, к счастью, становится очень ясно, возвращалась же она так или иначе каждый раз домой… По крайней мере — до сих пор. Но, к несчастью, каждый же раз это и забывается.